А Лёня прислал её мне в конверте с почтовой маркой за четыре копейки и аббревиатурой СССР. Была когда-то такая страна. Наверное, была, если мне не изменяет память. Память иногда выбрасывает причудливые коленца. Когда разум немного погружается в дремоту. Полсотни лет, или сотня, или тысяча – какая разница? Далась мне эта скамейка. И эта надпись. И СССР. Кому это сейчас надо? Новым зелёным листочкам нет никакого дела до старых, даже если те и не были сожжены осенью, а, полуистлевшие, запутались в корнях молодых побегов.
Мы продолжали сидеть на скамейке, и ХВН что-то невнятно шептал.
Листья, как и тысячелетия назад, продолжали падать на землю. Скоро от этих листьев, конечно, не останется и следа. Больные сгребут их граблями в большие, бесформенные кучи и сестра-хозяйка подожжёт эти неизвестно чьи души, и тяжелый, белесый дым будет стелиться над землёй, растворяясь в бесконечности Эфира. В Эфирном храме всем найдётся место. А потом они вернутся, весной, пробьются из набухших почек.
Весна – прекрасна.
Только это будут не совсем они. Наверное, это будут их дети. Но – будут. Я в этом не сомневался, но пока ещё не совсем понимал, не осознавал до конца. Листья не могут исчезнуть просто так, бесследно. Хоть что-то от них должно остаться, передаться их детям, и далее – по цепочке, которая становится всё тоньше и тоньше. Потом Эфир вернёт их, пусть только солнышко проглянет сквозь разрывы облаков и пригреет ласково.
И ещё я не сомневался в том, что ХВН мне поможет. Я это чувствовал, чувствовал интуитивно. И ещё я чувствовал приближение чего-то нового, каких-то значительных перемен в своей судьбе. И чувства меня не обманули…
– Классный у вас ножик, – вдруг сказал он совсем внятно и восхищённо. – Вы можете подарить его мне?
– Нет, – ответил я. – Он мне дорог как память.
– Жаль, – сказал он. – У меня никогда не было таких классных ножиков. Как вы думаете, им можно убить человека?
– Если знать, куда ударить.
– А вы знаете?
Я лихорадочно соображал, как повести себя, как сменить тему разговора, не вызывая ненужных осложнений.
– Как вы считаете, можно ли убивать людей? – не унимался он. – А избивать, причинять боль?
– Смотря каких людей и смотря при каких обстоятельствах, – уклончиво ответил я, закрыл ножик и спрятал его обратно в карман.
– Плохих людей. Вы можете отличить плохих людей от хороших?
– Плохие – это те…
– …которые поступают не так, как вам бы хотелось? Они делают плохо вам
и хорошо себе, а не наоборот. Вы по этому критерию судите людей? – продолжал он. – Нет, вы судите их по другому критерию. Вы судите их потому, что в тот момент оказались сильнее. Если бы вы были слабее, вы бы их не судили, а просили бы у них пощады. А вы могли бы бросить вызов тому, кто заведомо сильнее вас?
Я не ответил.
– А вы могли бы бросить вызов мощной стихии, по сравнению с которой вы – песчинка?
– Я не вижу необходимости бросать вызов кому-то или чему-то.
– А если возникнет необходимость спасти себя или кого-то, кто вам не безразличен?
– Когда возникнет такая ситуация, тогда я и решу.
– Нет, тогда вы ничего не решите: для раздумий просто не будет времени. Вы либо совершите поступок, либо нет.
Возможно, он был прав. Но я не хотел вникать в глубинную суть его слов. Мне это было не надо. Он не вспоминал про ножик – на том и спасибо.
– Кем вы хотите стать в этой жизни?
Хороший вопрос. Мне скоро пятьдесят. Хороший вопрос.
