В общем, этот Роджер реально верил во всякую хрень и дико боялся мертвецов. Говорил: придёт день – и они восстанут. Но восставать-то было некому – все трупы кремировали. Но, видать, для Роджера это был не аргумент, и он продолжал верить в зомби-апокалипсис. Он потом, кажись, на Ицар переехал – на единственный остров, где лет двести назад мертвецов не сжигали, а хоронили по старинке.
Интересно, он там со своей паранойей не рехнулся?
На шестом этаже воняло сигаретным дымом. Но точно не из приоткрытой двери – оттуда ненавязчиво пахло чем-то сладким типа варёной карамели. А в дальней комнате играла унылая кантата Тоскали́ни Пье́тро. Бабка Грика любила всякую нудятину слушать, ну так она уж померла, наверно. Сколько ей тогда было – лет сто?
Вообще, музыку Пье́тро делал хорошую, даром что работал инженером в первое строительство. Но в музыкальной школе мы чаще всего разучивали его произведения, и они так въелись в мозги, что блевать тянуло на первых же аккордах.
– Сюда, – позвал Грик и выглянул в коридор. – Ты чё застыл? Проходи.
Его спальня теперь казалась раза в два меньше. С пола убрали дурацкий жёсткий ковёр. На подоконнике медленно подыхало то же растение с ярко-фиолетовыми листьями. А на стене всё так же висел плакат Родриги Спитч.
– Чёрт, друг, она умерла в прошлом месяце, – посочувствовал я, но с примесью явной вины, будто сам её и грохнул.
Грик только кивнул.
– Расскажешь, чё с мамой случилось? – спросил он.
Взял и всё испортил! Какого хрена в лоб-то спрашивать? Да и хотел бы душу излить, так я б, наверно, специалисту доверился. Уж точно не пацану, который дрочит на плакат почившей старой тётки.
– Ты в клуб звал.
– Не, рано ещё. Чай будешь? Или чё покрепче? У меня и «пыль» есть.
Пыли реально было до хрена.
– Да не эта. – Он усмехнулся, наблюдая за мной. – Звёздная.
Удивительного в этом не было: я с детства знал, что однажды он вляпается в говно. Но думал, он прибьётся к какой-нибудь шайке – или возглавит её, – но чтоб вот так… Это, конечно, немножечко ошарашило.
– И давно ты… потребляешь?
– Ты чё, я не потребляю. Я всех жаждущих осыпаю волшебной пылью, – с театральным пафосом заявил он.
– Ты типа офе́ня?
– Ну и чё?
– Ну как бы… сложно такое одобрить.
– И не надо. Года через два рассчитаюсь. Или раньше.
Говорил он с такой лёгкостью, будто продавал изысканный сорт грёбаного чая и вообще не рисковал. Может, реально не видел в этом ничегошеньки страшного, а может, намеренно куда-то влез. Уж как его угораздило, я спрашивать не стал. Ну типа мало, что ли, хорошие люди в дерьме оказываются? Захочет – сам расскажет. А нет – так и хрен с ним. Главное, чтоб опять про маму не начал выспрашивать, а он мог. Тем более сказал, что в клуб мы пойдём к девяти, а было только пять. И я понятия не имел, что нам делать, ведь уже через полтора часа, проболтав о всякой ерунде, мы вдруг осознали: нет у нас ни черта общего.
– А помнишь того усатого из ремонта обуви? – оживился Грик. – Ты на него газировку пролил, а он тебе такую затрещину отвесил, помнишь? Ты ему тогда все окна камнями порасшибал.
Чёрт возьми, мне было девять, и из-за этого случая меня поставили на школьный контроль. И отправили на курсы по управлению гневом, которые я даже не прошёл, потому что мама вдруг решила переехать. Ещё заверяла, типа причина не во мне. А я плакал и блеял, что целился только в окна и попал в того урода случайно. Гнал с три короба и сам почти поверил.
