За полверсты - страница 4



свои дела, сады да Пасха,
поля, как боровы, жирны,
девчонки ждут любви и ласки,
но гром другой гремит уже,
громчей былого вполовину,
а бабы, руки во деже,
костят проклятую вражину
и крестят рот: – Прости, Господь,
язык за грех, терпенья нету…
и заодно частит щепоть
за мир, за наших, за победу,
но в тесто капет слеза,
кулич-то солон будет, видно,
да как же солон, так нельзя!
Уже смеются, хоть обидно.
Смотрел закат из-под бровей,
вещала курица с насеста,
а в балке тёхкал соловей,
Гроза попробовала тесто…

Не бросай меня, малая родина

Не бросай меня, малая родина,
ни в столицах, ни прочих обителях,
даже если когда-то обидела
твои вечные тьмы и колдобины.
То пустое! Мы крепкие, здешние,
мы на свежем ращёные воздухе,
здесь любовью живут и надеждами,
и до неба взмывают подсолнухи.
Здесь сыны непокорны по-прежнему,
что ни мать, – то глядит богородицей,
на бечёвке в саду белоснежные
облака улетать не торопятся.
Здесь поётся! Под горькую белую
и без горькой, когда не положено,
а под окнами сладкая, спелая
дозревает под песню смородина…
Здесь такая тоска терриконная
разливается по-над вершинами…
здесь и горе, и правда исконные,
что ни поле – могилка вражиная.
Ты сама-то от века страдалица,
а меня, перелётную, милуешь,
и прощаешь меня, и прощаешься,
моя родина малая, милая.

Тишина

Что ни имя – засечка на теле моём,
что ни павший солдат – то и кара господня,
мне являются в ночь, непременно вдвоём,
кто вчера не дошёл, кто не встанет сегодня.
Не пойму, это небо молчит или нет,
оглушённое трубами Иерихона,
если синь замалёвана дымом ракет,
где чертили стрижи с воробьями исконно.
Самый старый из вязов навис надо мной,
бессловесно давая урок первородства,
но какою ценой, неподъёмной ценой,
запредельной ценой тишина достаётся!
Я виной, и своей, и чужою клеймён,
потому не бегу, не боюсь и не ною,
но сгибаюсь под тяжестью сотен имён,
что на мне нацарапаны этой войною.

Часовые

Война умрёт во зле и черноте,
Когда – не знаю, дело наживное,
но точно знаю, что вернутся те,
кто не пришёл когда-то с поля боя.
Сойдутся в круг, покурят, с орденов
Стряхнут ещё не севшие пылинки,
И будет взгляд похожий на отцов
У нашего, который посрединке.
Прищурятся на солнце. В тишину
Серьёзно, по-солдатски, глянут зорко,
Обнимутся и к Вечному Огню
пройдут по изумлённой Красной Горке,
Пройдут по Комсомольской, Кольцевой,
Пройдут по Театральной и Горняцкой,
И станут городской передовой
На площади Победы у акаций.
Застынут камнем муж и сын, и брат,
А наш который, самый молчаливый,
Устроится у стелы в аккурат,
И ахнет площадь в набожном порыве.
А если мать склонится до земли,
От слёз не видя Саши, Лёши, Пети…
Скажите ей, они уже пришли
И дольше нас останутся на свете!
Не стихнет боль, но станут земляки
Навечно городскими часовыми,
У каждой приснопамятной строки
Фамилия, Отечество и имя.

Ничего не закончится

Ничего не закончится. Не истончится печаль,
не исчезнут вовеки потери, ни поздно, ни рано…
где царила любовь, будет рана. Банальная рана,
как бы ни было это смешно, как бы ни было жаль.
Разгрозится победное небо победной грозой,
но ничто не закончится, битвам не будет отмены,
никуда не загинут предательство, подлость, измена
и останется голая правда босой и нагой.
Не согреется вечная (где-то внутри) мерзлота,
не растает Снегурка, состарится в снежную бабу,
королевской стрелы не видать бородавчатой жабе,
да и всякая прочая сказочка та, да не та…
Но я знаю, отвьюжат каких-нибудь восемь недель