– Э-эй! – просипел Михаил, а руки сами тянулись к голове, где сильно мешали волосы, стоящие дыбом. Волосы он пригладил двумя пятернями и в бессилии повалился на кровать. Шаги протопали по крыльцу, и дверь раскрылась, впуская коренастую фигуру.
– Вижу свет, – произнесла фигура, отряхиваясь от воды. – Есть кто?
– Я, – сипло ответил невольный гость, радостно улыбаясь. – По грибы сходил вот… Михаил.
– А я Петрович. Коль отца Петром зовут, у детей имён не будет, – ответила фигура и твёрдым шагом прошла к печке. – Староста местный. Что, худо тебе?
– Да тут… подпростыл малость. Ерунда какая-то.
– Молодёжь нынче хлипкая пошла.
– Сорок три годочка.
– Зелёный ещё, – Петрович присел на корточки, открыл дверцу печки и чиркнул спичкой. – Вот поживи с моё…
Оказывается, печь была готова к растопке, кто бы мог подумать! Дрова затрещали очень даже весело, и дымом не пахло. Михаил ощущал несказанное облегчение. Уже и не верилось, что несколько минут назад с ним происходило нечто из ряда вон.
– А вам сколько, Петрович?
– Мне-то? Много. Очень много.
Огонь из печи осветил обыкновенное лицо пожилого человека. Петрович снял с плешивой головы кепку, буднично пригладил остатки волос, потом прикрыл дверцу печи и спросил:
– Надолго к нам?
– Утром уйду, – удивился вопросу Михаил. Конечности его снова налились тяжестью, глаза слипались, и в них немилосердно щипало.
– А то оставайся.
– Где оставаться? В Ольховке? Да ну?
– А зачем куда-то ходить? Будешь здесь, с нами.
– Разве тут ещё живёт кто-то?
– Мы живём, куда ж деваться-то.
– А как до города добираетесь? Дороги-то нет!
– А на что нам город? Нам и здесь хорошо. Чего тебе идти, оставайся. Тут хорошо, лес кругом, свежий воздух. В городе такого воздуха нету, верно?
Староста заброшенной Ольховки тихонько засмеялся, глядя на гостя. В глазах отсвечивало пламя, видневшееся за дверцей печи. Михаил вроде и задрёмывал, но что-то мешало заснуть окончательно. Видать, история с игрушками и халатом взбудоражила. Помнится, когда у Вадика был жар, он рассердился на собственные волосы, схватил ножницы и отчекрыжил себе чёлку, и лицо у него было очень злое. А у Михаила, похоже, сейчас тоже температура, мало ли что привидеться может.
– Выбор-то у тебя всегда есть, – говорил между тем Петрович, неторопливо говорил, негромко. – Можешь остаться, охота тебе возвращаться к жене и сыну. Они давно уже отдельно от тебя живут, своя жизнь у них.
Слова по капле доходили до гостя, и так же медленно отпускала дремота.
– Отдельно?
– Отдельно, да. Ты же сам от них отделился. Ты сам по себе, они сами по себе. А жену ты любишь, этого не отнять. Бесишься, что она сына любит без памяти. Ревнуешь! Так ведь она мать. Было бы странно, если бы она чадо своё не любила, и такие мамаши есть. Их всё больше, таких мамаш. Ты вот, папаша, сына своего отчего не жалуешь? Это же твой сын, плоть от плоти, и ты это знаешь. Алёнка твоя подолом не трясла и не трясёт, ты бы такую в жёны не взял. Ты ведь мужик основательный, даже расчётливый, я бы сказал.
– Имя… – пробормотал Михаил. Глаза открылись окончательно. «Что опять происходит?» – обеспокоенно подумал он.
– Да причём тут имя, – отмахнулся Петрович. Он отодвинулся от печи и уселся на край кровати. Глаза его по-прежнему горели, словно синие угольки. – Сердцу не прикажешь, вот что. Так что ни в чём ты не виноват. А дальше что будет, а? Это сейчас Вадик маленький, а потом вырастет, а ну как станет выше тебя и в плечах шире? А ведь станет! Что ты ему тогда скажешь, а? Какие аргументы приведёшь? Отправит он тебя адресочком, и хорошо, если ускорения не придаст.
