Сон ушёл. Михаил с сомнением пошевелил пальцами. Слабость, что б её разобрало! Откуда она только взялась! Угораздило же простыть так бестолково. Хотелось немедленно встать и уйти отсюда, даже невзирая на ночь и на дождь, который, кстати, давно уже не барабанит по крыше, и невзирая на крупный шанс заблудиться в родных лесах. Он здоровый, крепкий мужик, прекрасно переживёт остаток ночи в лесу. А тут всё равно сыро и холодно, и согреться никак не удаётся. Что-то местная печка совсем не греет!
Попытка выбраться из кровати провалилась.
– Ты лежи, лежи, – засмеялся тихонько Петрович и похлопал гостя по мокрой коленке. – Никуда ты отсюда не уйдёшь.
Михаилу стало смешно.
– С чего это? – ухмыльнулся он.
– Я тебе тут про выбор толкую, а ты не разумеешь. Ты можешь уйти, воля твоя, но ты оставишь нам сына.
– Чего? Какого сына?
– Единственного, какого… Вадика своего. На кой ляд он тебе дался, этот Вадик?
– Как на кой? Да его здесь и нету.
– Вижу, что нету, не слепой, чай. Мы найдём, как забрать его, за это ты даже не переживай. Уйдёшь без проблем, хоть сейчас, коль на терпится, но только согласие твоё нужно.
Михаил мог поклясться, что не спит, а значит, всё происходящее вполне себе реально. Так же реально, как горящее горло, мокрая одежда, озноб и слабость. И челюсти от холода сводит так, что говорить приходится сквозь зубы.
– Слушай, Петрович, что-то я тебя не пойму, – произнёс он.
– Я же по-русски объясняю, непонятливый ты мой. Ты соглашаешься отдать нам сына и уходишь. Всё. Даже росписи нигде не требуется. Достаточно устного «согласен». Согласен?
– Нет.
Петрович вздохнул и поднялся. И Михаил понял причину беспокойства: огонь в печи играл голубыми сполохами, но никак не красными, и печь совсем, совсем не грела! Староста отступил вглубь избы, и глаза у него горели, как две кварцевые лампочки. Вокруг началось невидимое шевеление, то самое, которое уже один раз поставило дыбом волосы на голове Михаила.
– Да ты чокнутый, Петрович! – просипел он в каком-то отчаянии. – Вадик всего лишь ребёнок, и уж кто и вправду ни в чём не виноват, так это он! Чего тебе нужно от меня, нерусь?!
– Сын. И всё. И ты свободен.
Михаил громко сопел и молчал, и Петрович продолжил:
– С чего это вдруг ты в него вцепился? Речь о жизни и смерти, твоей, между прочим, если ты не допетрил до сих пор. Дух противоречия взыграл, мыслить разумно мешает?
– Это мой единственный сын, другого не будет.
– Чего?! – засмеялся Петрович. – Да с чего ты взял, что не будет? Хочешь – Сашка будет, хочешь – Димка, всё будет, коль захочешь, всё от тебя зависит. Старая жена рожать не захочет – другую найдёшь, одиноких женщин много вокруг. А с Вадимом у тебя не сложилось, так и стоит мучить его, жену мучить и самому мучиться?
– Да, не сложилось. Но ведь можно же всё исправить, – ответил Михаил и сам подивился своим словам. – Можно исправить, ведь не поздно ещё!
– Ничего ты исправлять не собираешься. Ну, так что?
– Нет.
– Нет? Не согласен, значит?
– Проваливай к чёрту, нелюдь.
– Я у себя дома, – последовал ответ.
Дверца печи распахнулась, и оттуда вырвались языки синего холодного пламени. На кровать резво вскарабкались игрушки и набросились на несговорчивого гостя. Тот простуженно зарычал, и, превозмогая слабость, выбрался таки из сетки. Ватные ноги подломились, и Михаил грохнулся на пол. Пластмассовые зубки больно впились в ногу, в бока торопливо втыкалось что-то острое, а на грудь взгромоздилась проклятая кукла и полезла ручонками прямо в глаза. Михаил, воя, перевернулся и скинул куклу, но избавиться от назойливых зубов не удавалось. Длинно выругавшись, пленник ухватился за спинку кровати и поднялся. Перед глазами завертелись синие стены, а колени так и норовили подломиться.
