Я чувствую, как пальцы дрожат, и не сразу понимаю от холода или от того, что сломалось внутри. Отворачиваюсь и вытираю слёзы тыльной стороной ладони – резко, как будто можно было стереть не только их, но и то, что привело к ним.
Зачем я это сделала? Я же результат, я же расчёт, а не это вот всё. Не слёзы, не голос, срывающийся от боли.
Я заставляю себя молчать. Молчание – дисциплина. Молчание – контроль, а контроль – стабильность.
Всё внутри меня хочет спрятаться обратно в оболочку, в пустоту, но не получается, словно открылась трещина, и наружу вылилось всё, что я держала внутри.
Это была ошибка. Я не должна была.
Я до боли сжимаю пальцы, чтобы напомнить себе, что я ещё держусь, что я не из тех, кто плачет. Я не хочу быть такой. Я выросла в системе, где за эмоции наказывали, где чувства называли ошибкой. И сейчас я была ошибкой.
Я – ошибка.
Я бросаю короткий взгляд на Маркуса, будто проверяю: видит ли он? Понимает ли, насколько я сейчас ничтожна, сломана, слаба? Но он смотрит спокойно, не осуждающе, будто все нормально. И его молчание говорит больше, чем тысячи слов: "Я вижу тебя. И ты имеешь право быть собой". Он не пытается заставить меня найти ответы, он просто ждёт, пока я сама их открою. И вдруг я понимаю, что не обязательно сразу называть это чувство. Это не просто процесс разума – это нечто, что выходит из глубины меня.
Я не должна быть такой, не правда ли? Или я все-таки заблуждаюсь?
Стискиваю зубы и хочу повторить себе, что всё под контролем, что сейчас соберусь, вытру лицо, и всё – опять стану той, кто умеет идти дальше. Но внутри будто кто-то шепчет: А если не надо собираться? Если в первый раз в жизни тебе разрешено просто быть?
Я остаюсь. Не ухожу, не встаю, не отворачиваюсь и не прячусь. Я слышу, как Маркус тихо вдыхает, а потом – выдох. Долгий. Словно боится говорить, но всё же решается.
– Ты не ошибка, – говорит он тихо и ровно, но как будто резко срывает с меня последнюю броню.
Я замираю, и все во мне жаждет оттолкнуть слова, но я вдруг понимаю, что не могу так больше. И не хочу. Слёзы снова потекли: не бурно, не истерично. Просто текли. Я не вытираю их и позволяю себе просто быть.
Маркус лишь слегка приближается ко мне, оставляя безопасное расстояние, но так, чтобы напомнить, что я не одна.
Может, быть слабой не так страшно, если есть кто-то, кто не уходит.
Я долго сижу на полу, пока слёзы не высыхают, а грудь не наполняется странным спокойствием. Когда поднимаюсь, мир кажется другим, будто бы чище. Он настоящий… как и я.
Маркус стоит всё там же, около дивана, но теперь, краем глаза, я замечаю, как он смотрит на мой браслет. Его губы едва заметно дрожат в лёгкой, почти незаметной улыбке. Не насмешливой – понимающей, тёплой, словно он знал, словно хотел, чтобы я сама прошла через это.
Я сжимаю запястье пальцами, чувствуя, как холодный металл больше не давит на меня, не вызывает тревожность, не подает сигналы, и я осознаю: я могу чувствовать. Я имею право.
Раньше я бы подумала – «странное состояние». Так учили: не чувство, а реакция; не переживание, а симптом. Но внутри меня рождается слово, которого я прежде не произносила вслух. Оно звучит непривычно, как будто чужое. Я пробую его мысленно, осторожно, будто оно может навредить: спокойствие.
Или… доверие?
Наши взгляды встречаются, и в этот миг между нами рождается что-то хрупкое и живое. Не то, что можно зафиксировать в протоколе или передать врачу. Ни отчёт, ни контроль – только молчаливая истина. Я не уверена, можно ли её ощущать, но я её знаю.
