– Француженка, значит… ну‑ну. И чтоб вы знали, в этой частушке изначально были другие слова.
– Да‑да, – подхватила я, – про Европу я сама сочинила – желаете услышать в том виде, в котором слышала я?
Кажется, я осмелела настолько, что и впрямь готова была спеть ему эту частушку со всеми ее des obscénités[3] и даже сделала уже шаг к центру гостиной и снова подбоченилась.
Ильицкий не возражал, но вот Лизавета Тихоновна немедленно вскочила с места:
– Не стоит, Лидия, довольно! Вы и так нас всех сегодня удивили. Господа, прошу всех в столовую…
– Ну вот, всегда на самом интересном месте, – недовольно изрек Ильицкий.
--
[1] Возмездие (фр.).
[2] «Моей малышке Софи от Большого Т.» (фр.).
[3] Непристойности (фр.).
11. Глава одиннадцатая
Небо не просветлело и наутро. Дождь накрапывал едва‑едва, а то и переставал вовсе, но все равно было очевидно, что за окном сыро и зябко. Я не могла взять в толк, что в такую погоду Ильицкий делает на улице. Уже четверть часа, сколько я наблюдала за ним, притаившись у окна своей комнаты, он ходил, заложив руки за спину, по заднему двору усадьбы. Никак поджидает кого‑то. Вот только кого, любопытно?..
В дверь постучали, отвлекая меня от наблюдений, – это была Натали.
– Что с тобой? – удивилась я. Глаза подруги хоть и были сухи, но распухший нос и красные веки подсказывали, что плакала она этой ночью долго и горько.
Натали же сосредоточенно молчала, будто принимала важное решение. Она, очень ровно держа спину, прошла в мою комнату, села на кровать и тогда только сказала через силу:
– Я ужасный человек. Я невероятно избалованна и капризна.
– Ты поняла это только сейчас? – уточнила я с улыбкой, отойдя от окна и присаживаясь к ней.
Натали вскинула на меня взгляд немного обиженный – может быть, она ждала, что я стану ей возражать?
– Значит, ты действительно считаешь меня избалованной? Наверное, Андрей тоже так считает, поэтому я ему не нравлюсь. А вот ты нравишься… – Я почти физически почувствовала, как нелегко ей было это признать. – Я видела, как вчера весь вечер он не отводил от тебя взгляда и с таким пылом вступился за тебя перед Женей, что невозможно было не понять его чувств. А после ужина, когда ты так поспешно ушла, они с Женей даже поссорились!
Я молчала и удивленно смотрела на Натали, которая понизила голос до шепота и с воодушевлением рассказывала:
– Поссорились из‑за какой‑то ерунды и даже слова резкого друг другу не сказали, но… Андрей так смотрел на Женю, что мне отчего‑то стало страшно.
Кстати, об Ильицком. Я поднялась, подошла к окну и осторожно, боясь быть замеченной, выглянула сквозь щель между портьерами. Ильицкого, однако, не увидела.
– Отчего же тебе стало страшно? – поинтересовалась я, даже отворив окно. Оглядела задний двор полностью – никого не было.
– Ну, мало ли… – загадочно молвила подруга. – Дуэли сейчас, конечно, уже редкость… но и Андрей, и Женя – люди военные, а у них там свои правила. Кто их знает. Да кого ты там высматриваешь?
– Никого, – отрезала я и закрыла окно.
И потом только до меня дошел смысл слов Натали.
– Дуэль? Что ты говоришь такое?
– Да будет тебе прикидываться. Меня стыдишь, а сама с Андреем в беседке обнимаешься…
– Я не обнималась! – возмутилась я.
– …А то и вовсе tu flirtes avec Eugène à la vue de tout le monde[1]. Зачем тебе оба? Как собака на сене, ей‑богу.
Я даже не сразу нашлась что ответить – какая нелепость пришла в голову моей подруге!
