– Иногда. Только будто как во сне. Как в сказке. Наверно потому, что в ней маленьким жил.
Старик улыбнулся:
– А это так и должно быть. Детство и есть сказка, только живая. И хорошо, если ты по ней прошёл не обиженным, не обманутым, не искалеченным.
– А тебя когда покалечили, в детстве?
– Нет на фронте, в гражданскую.
– А ты, дедунь, помнишь своё детство?
– Раньше вроде как и не вспоминал, теперь часто вспоминаю. Наверное, время много свободного. Не у дел стал. А может, и пора пришла о нём потосковать.
– Дедунь, а ты песни не разучился петь?
– Дак не знаю, давно уж не певал.
Пока Золотцевы жили в Сураново, мальчик не отходил от старика, Мирон время от времени, что-либо делая, напевал какие-нибудь песенки. Ваське это нравилось, и он тоже стал приобщаться к песням, память у него была цепкая, быстро схватывал тексты, да и музыкальный слух был неплохим. Бывало, певали, старый и малый.
– Так давай споём. В Пашково-то не с кем было. Отец постоянно пьяный, базлает, что непопадя, слушать противно. Мамке не до песен.
– Так давай. Какую? Начинай.
Мальчик сосредоточился и негромко запел:
Все васильки, васильки.
Сколько их выросло в поле…
Мирон брал вторым голосом:
Даже у самой реки
Мы собирали их с Олей.
Мальчик не вдавался в тонкости и трагический смысл песни, ему нравилось, что в ней звучали, как ему думалось, их имена, его и Оли, имя его младшей сестрёнки. Он любил её.
Оля красивой была.
Оля воды не боялась…
Тут он даже с-под стоном брал:
Даже по целым ночам
С милым на лодке каталась.
Очень Матрена любит их слушать. Наверное, и сейчас лежит там и прислушивается. Потом скажет:
– У нашего Василька, голосок, как у херувимчика, – и всплакнёт.
Вот же ж как получается, свои внуки, так не пронимают, к душе не припекаются, а эти… И что б было Таньке за Григория пойти? Подкрался Феофан, паразит, сломал жизнь им всем, и детям. Нет, правильно он сделал, что свёз ребят от него, правильно. Холера его побери…
После песенки маленько передохнули. Вася сказал:
– Ты не умирай, дедунь. Я школу кончу, выучусь на агронома, к тебе приеду. Мы с тобой заново колхоз построим. И ты опять будешь председателем.
Старик поднял на него седое, посветлевшее как будто бы от Васькиных слов, лицо. Глаза заслезились, прокатилась по сердцу сладкая волна радости. Нежная родительская благодарность толкнулась в груди и вырвалась вздохом.
Мирон привлёк к себе мальчика.
– Спасибо, тебе, Василий Феофанович, на добром слове, – сказал он и поцеловал в соломенный вихор.
С того дня старик внутренне приободрился, в глазах появилась лукавинка. На всё смотрел долгим философским взглядом человека, приобретшего веру в будущее. Не умрёт земля родимая, не умрёт после его смерти…
Дни стояли тёплые, летние. Дожди выпадали вовремя и шли преимущественно по ночам, как по заказу. Должно быть, хороший будет урожай.
С утра над полями и лесами поднималась голубая испарина, из которой выныривало ясное и чистое, словно умытое, ласковое солнышко. Оно вставало из-за тайги, и первые лучи его упирались вначале в ровную и длинную вершину Пенчихиной горы. Гора походила на огромный длинный зарод сена, её словно бы кто-то сложил так или отсыпал, выверяя по уровню гребень и по нивелиру определённый угол откоса. Лучи, упав на вершину горы, растекались по склону, как помадка по испечённой пасхе. Стекали к подножию, к маленькому ручейку, освещая кусты тальника, малины, красной смородины и высокую плотную зелень трав; как вспышка блеснут в его лучах белые от дождей и ветра крыши скотного двора, столбы уцелевших строений ‒ остовы недостроенных двух коровников, теряющиеся в быльнике и высокой конопле.
