– Нами многое уже сделано из сказанного. Но мы согласны! Еще как согласны! Какой вы замечательный человек! – не смогли сдержаться молодые люди.
– Папа! Мама просит тебя и гостей ужинать, – прозвучал тоненький голос из-за двери.
– Вот козы! – засмеялся старик. – Все слышат! В самом деле, пойдемте и за чаем еще обдумаем нашу договоренность…
Сквозь стук и грохот молотков прорывается какая-то чарующая музыка, но внезапно прерывается, и скрипки начинают снова и снова. Все очарование исчезает.
– Репетируют, – объясняет работник, который взялся проводить Сошенко. – И они торопятся, и мы торопимся. Уже скоро открытие театра, а еще много работы.
Иван Максимович осторожно пробирается по фойе сквозь горы стружек, досок, сквозь леса, которыми прикрыты стены, и протирает глаза от известковой пыли, что носится в воздухе.
«Тяжело будет здесь разыскать Тараса», – думает Сошенко.
Он давно уже не видел своего подопечного. Тарас предупредил, что будет сильно занят. Ширяев взял большой подряд на малярные и стеклянные работы. Тарасу некогда было даже вздохнуть, так завалил его работой хозяин. Но он был доволен тем, что работа у него интересная, не то что красить заборы, и он может выявить свои способности к искусству.
Театр должен открыться в этом году новой оперой еще мало известного публике молодого композитора Михаила Глинки «Жизнь за царя».
Сошенко увидел и самого композитора – небольшого, с немного одутловатым бледным лицом и черным чубчиком надо лбом. Он становился на цыпочки, как будто для того, чтобы казаться выше, и что-то говорил своим музыкантам.
«О, Жуковский Василь Андреевич и граф Виельгорский здесь», – заметил Сошенко. Он их уже видел не раз в гостях у Карла Павловича и был с ними знаком.
Граф Михаил Виельгорский, высокий, румяный старик, с величественной фигурой и седыми волнистыми волосами по плечи, был одним из самых образованных и культурных людей в искусстве того времени.
«Жизнь за царя» для первой пробы уже ставили в его квартире на Михайловской площади.
– Вы – мой Иван Креститель, – улыбаясь растерянной улыбкой, говорил Глинка. Он очень волновался, и ему казалось, что все идет не так, как следовало бы, а главное, неизвестно, как примет публика.
Виельгорский угадывал мысли взволнованного автора.
– Я рад, – сказал он, – быть Иваном Крестителем не только потому, что это твоя опера, моего друга, а и потому, что она должна доказать, что может быть и наша русская национальная музыка, наша опера, а не только подражание французам и итальянцам. И ты не волнуйся, все будет хорошо – репетиции идут прекрасно, декорации великолепны…
«Где же он и где его хозяин?» – волновался Сошенко. Ему было не до разговоров почтенных мэтров. У него была иная цель.
На его счастье он встретил знакомого – механика сцены Карташова.
– Добрый день, – поприветствовал его Сошенко, – не видели вы случайно мастера Ширяева?
– Только что ко мне забегал его парень-рисовальщик, – ответил Карташов.
– Какой парень? – поинтересовался Сошенко.
– Тарас Шевченко. Хороший парняга, талантливый. Он все рисунки Ширяеву делает, а целый день на самом черном хлебе. Я уже ему кружку чаю иногда даю, а то совсем обессилит…
– Я хочу поговорить о нем с Ширяевым.
– Поговорите, только навряд ли что получится. Пока театр не закончат, ему и дыхнуть некогда.
– А все-таки я попробую.
– Ну что ж, удачи вам, я только рад за парня буду, он путевый.
