Никто из товарищей до сих пор и не подозревал, что ласковый, скромный, неприметный Иван Сошенко может проявить столько напора, упрямства и даже дипломатии.
Посмотрев на суровое лицо Ширяева, которое никак не обещало приятного разговора, Сошенко неожиданно сотворил самую сладкую улыбку.
– Наконец-то я вас вижу, – промолвил он. – Я уже столько наслышался о вас, а теперь я просто восхищен вашей живописной работой. Разрешите познакомиться – художник Сошенко.
Ширяев искоса, из-под насупленных бровей, посмотрел на художника. Но какое каменное сердце не тронут похвала и лесть. И что можно было иметь против этого любезного художника?
На его просьбу Ширяев охотно повел показать уже расписанные золотом плафоны.
– Чудесно выполнены рисунки! – вполне искренне хвалил Сошенко. Ведь он знал, кто автор этих рисунков. – Я слышал, у вас есть прекрасный рисовальщик.
Ширяев подозрительно покосился на художника.
– Неплохой, – сказал он сквозь зубы. – Но всех их необходимо в руках держать.
– Я бы хотел, чтобы вы позволили ему иногда приходить ко мне, – вел дальше художник.
– Он ученик, крепостной, пусть знает свое место! – отрубил хозяин. – Зачем его баловать?
– Но и вам, и вашей артели было бы выгодно, если бы он подучился, и я также, может, стал бы вам полезным. Я с большой охотой написал бы ваш портрет и портрет вашей жены.
– Что же, – теплее уже промолвил Ширяев. – Если есть охота повозиться с этим парнем, – повозитесь. Только до конца этого подряда и разговора не может быть.
– Ну, конечно, конечно! – удовлетворенный хотя бы частичной победой, закивал художник. – Я сам понимаю, что теперь у вас работы по горло. Но условие – после открытия театра я у вас в гостях.
– Добро пожаловать! – с кривой улыбкой ответил Ширяев. Ему и льстило знакомство с еще одним художником, и не очень нравился его интерес к Тарасу.
Сошенко поднял голову и неожиданно увидел высоко под потолком Тараса. Там Тарас вырисовывал какой-то узор, полностью погрузившись в работу.
– Ничего, вода камень точит! – улыбнулся Сошенко. – А я не отступлюсь. Надо его рисунки показать Великому Карлу и рассказать о нем Жуковскому. Это твоя обязанность, Иван, – сказал он сам себе, поддержав себя в этом решении…
– Браво! Браво!
– Брависсимо!
Весь театр словно сошел с ума. Особенно молодежь. Особенно верхние ярусы и раек. Там уже публика не сдерживала себя так, как пышно одетые пани, которые сидели в партере и ложах бельэтажа.
От действия к действию это всеобщее увлечение новой оперой все возрастало. Последнее время господствовала мода на итальянскую музыку. Петербург заболел настоящей италоманией. А тут со сцены звучали родные российские напевы. Все актеры – и солисты, и хористы – не только пели, а играли, как никогда.
В ложе, что с большими трудностями сумел достать удачливый в таком деле Аполлон Мокрицкий, собрались молодые художники со своим любимым Карлом Великим во главе.
– Я же говорил, что надо обязательно пойти! – голосом победителя говорил Аполлон.
– Вы правы, Аполлон Бельведерский, – засмеялся Карл Павлович. – Я в самом деле был убежден, что Глинка способен только на романсы, и я очень рад за него, за его успех.
– Смотрите, смотрите, Карл Павлович, Пушкин! – чуть ли не схватился со своего места Аполлон.
– Где он? Вот кого люблю и уважаю всем сердцем!
– В партере, в одиннадцатом ряду, возле прохода, в кресле! Видите, как аплодирует!
