– Почитайте, Аполлон, его стихи – попросил Карл Павлович. Он лег на софу, подперев голову рукою, и все смотрел и смотрел в одну точку – на пламя, что разгоралось в камине. На камине стоял золоченый бюст Пушкина.
– Прочитайте его «Молитву»! Сколько мысли! Каждый рядок говорит так много и ума, и чувств.
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольных бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих!
Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешения.
Да брат мой от меня не примет осуждения,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Мокрицкий читал еще и еще, сцены из «Русалки», «Дон Жуана».
– А теперь вот это – «Пора, мой друг, пора…», – попросил Карл Павлович и смотрел, не отрываясь, на пламя.
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег, –
читал Мокрицкий.
– «Обитель дальнюю трудов и чистых нег», – повторил Брюллов. – Нет! Я тут ничего не напишу. Я охладел, я застыл в этом климате. У нас все делается по-чиновничьи. Пушкину – Пушкину! – царь предложил переработать «Бориса Годунова» на роман, наподобие романов Вальтера Скотта. Нет, я тут не выживу. А мне он предложил нарисовать взятие Казани – и как? Ивана Грозного с женой в русской хате на коленях перед образами, а в окне – взятие Казани. Он везде накладывает свою руку. Я имел смелость возразить. Разве можно занимать первый план картины, а самый сюжет показать черт знает где… Или нарисовать для него парад… Тысячу одинаковых сапог… А синод ищет католическую ересь в моих сюжетах. Нет, я здесь ничего не сделаю, – говорил он в отчаянии. – Пушкина, Пушкина убили! Он здесь был у меня, смеялся за три дня до смерти. Почему я не дал ему этого проклятого рисунка? Как он хотел, чтоб я нарисовал его жену. «Нарисуй мою Мадонну, – говорил он мне. – Увидевши ее – на коленях сам будешь просить, она красавица». А я отказался. Мне не нравились ее глаза. Ее нарисовал мой брат Александр.
– И из-за нее великий Пушкин погиб, – промолвил Сошенко.
Брюллов услышал это и криво улыбнулся.
– Да, и из-за нее. Но еще большая вина на царе и его жандармах. Пушкин не мог свободно дышать тут, – тихо прошептал Тарас, поняв эту горькую улыбку Брюллова.
Эти слова услышал только Сошенко и со страхом глянул на Тараса…
Не то что за неделю, за один день в Петербурге погода сменится столько раз, что и не разберешь – осень ли, зима ли, или весна.
Так в последнее время и настроение у Тараса. В окружении Сошенко и его друзей, в мастерской Брюллова он наконец-то почувствовал себя молодым, полным сил и надежд, с жаждой к знаниям, к творчеству. Он прислушивался к каждому замечанию Карла Павловича и пытался в меру своих условий выполнять все, что тот советовал. Он слышал, как Карл Павлович всегда советовал своим ученикам как можно больше рисовать с натуры. Изучать тело человека.
– Рисуйте антику в античной галерее, – говорил он, – это необходимо в искусстве, как соль в пище. В натурном классе старайтесь отобразить живое тело. Оно прекрасное, только сумейте его показать. Изучайте натуру, какая у вас перед глазами, и старайтесь понять, выучить ее во всех оттенках и особенностях.
