– Ну-ка, голубь, покажи! И это ты сам нарисовал? Сколько ты возьмешь за портрет моей невесты?
Тарас уже знал, сколько может стоить такая робота, но разве мог он назвать более-менее пристойную цену? Он рад был каждой копейке.
– Пять рублей! – сказал он.
Юнкер был удивлен такою низкой ценой, но не мог не поторговаться. – Три!
– Пусть будет так!
– Я живу в Гатчине. Приедешь в воскресенье. Фамилия моя – Демидов.
Это было нелегко, но заработать всегда нелегко. Тарас несколько раз ездил рисовать портрет невесты Демидова. Как всегда, он сам увлекся работой, хотя «натура» ничего собой интересного не представляла. Еще и мать мешала:
– Зачем он ее делает такой бледной, разве нельзя на портрете наложить больше розовой краски? А этой родинки на носике вообще не надо делать. Ой, на портрете она какая-то долгоносая!
Панночка действительно была долгоносая, и с родинкой, и бледненькая, как петербургское утро. Но в конце концов это надоело Тарасу, – он и нос в сердцах укоротил, и щеки сделал порозовее. Панночка была в восторге, Демидов тоже.
Тарас выжидательно смотрел на жениха и невесту.
– Ах да, деньги! Приедешь на следующее воскресенье!
В то воскресенье Демидов пьянствовал с приятелями и о деньгах и вспоминать не хотел. На следующей – Тарас не застал его или, может быть, слуга просто обманул. Неожиданно они встретились на Невском, Тарас подбежал, остановил его. Демидов смерил Тараса высокомерным взглядом.
– Ты, холоп, как ты смеешь разговаривать так с помещиком Демидовым? Я сообщу твоему хозяину!
Сколько даром потрачено времени и труда!
Но Тарас вынужден был сносить все молча. В такие минуты он хотел быстрее вернуться на свой чердак. Где уж там мечтать о друзьях с Олимпа!
Он кусал губы, сидя в своем углу, и проклинал всю свою жизнь.
И снова, как в приподнятом, так и в угнетенном настроении, не мог он рисовать, а писал на клочках бумаги грустные-грустные строки.
За этим и застали его как-то Сошенко и Мокрицкий.
– Ты что-то пишешь? – спросил Мокрицкий.
– Так, выгадываю себе неизвестно что.
Мокрицкий попросил разрешения взять написанное и в тот же вечер снова повел разговор с Брюлловым про Тараса. При их разговоре был и Григорович.
– Нет, человек с таким чувством и мыслями не может оставаться крепостным! – одобрительно говорил Брюллов, прочитав стихи Тараса. – Я сам поеду к его помещику…
С нетерпением ждали Брюллова Сошенко и Мокрицкий. Но каким сердитым вернулся их маэстро!
– Это самая большая свинья в бархатных тапочках. Идите вы сами, Иван Максимович, – обратился он к Сошенко, – к этой амфибии, и пусть он назначит цену за несчастного парня.
Юноши были возмущены не меньше, чем их учитель. Как? Так принять Карла Великого? Карла Брюллова, имя которого прозвучало на всю Европу! Но как же тогда он примет незаметного, скромного Сошенко?
Выйдя из комнаты, Сошенко задумался.
– Может, лучше уговорить пойти к Энгельгардту старого Венецианова?
На другой день, вечером, Венецианову рассказали об итогах свидания Брюллова с Энгельгардтом.
Пан Энгельгардт и старого добряка Венецианова принял не лучше. Он с час продержал его в передней, но старый Венецианов видел всего на своем долгом веку.
– Стоит ли обижаться на этого вандала-помещика? Это было бы ниже моего достоинства.
Сначала старик завел разговор об образовании, добродетели, но «свинья в бархатных тапочках» рассмеялась и откровенно спросила, чего хочет от него он и этот «американский дикарь» – Брюллов.
