При этом за таким неуклюжим нарядом скрывалась шикарная для тридцатилетней женщины фигура. Все засматривались на её тяжёлую грудь. Анечка была не то чтобы стройная, а сбалансированная.
В наш город она приехала из Костромы, как и многие ювелиры. Окончила легендарный КУХОМ. Наши боссы многих сманили оттуда. Вот и Анечка три года назад решила попробовать, а спустя год купила ипотечную студию в моём районе.
Ещё Татьяна рассказывала, что Анечкины родители втянулись в какую-то мутную секту. Продали всё имущество, чтобы передать деньги в общину. Анечка эти деньги забрала и уехала.
– Как можно у родителей-то деньги забрать?! – сокрушалась Татьяна. – «А что, – говорит, – лучше богу их лысому, который на мерсе ездит?» Не знаю. Нельзя так. Пролечила бы их лучше.
– От убеждений не лечат, – сказал тогда Мишка, а я записал это в заметки.
На заводе Анечка ни с кем не дружила, работала молча, уходила и приходила одна.
– А вы знаете, что под нашим заводом находится газопровод, – рассказывает в курилке наш геммолог. – Его не обслуживают как положено. В любой момент он может рвануть.
– Скорей бы! – язвит Татьяна.
Наши смеются, а Анечка говорит задумчиво:
– Если рванёт до пятнадцатого, то аванс не получим.
Если все материли начальство, то и Анечка могла пожаловаться на придирки Ткача, который, если появлялся, то донимал почему-то именно её. (Вообще она так хорошо работала, что претензий никогда не получала. И похвалы, конечно, тоже.)
Однажды Володя – младшой друг Мельника – сравнил Анечку с мышью. Так и ляпнул: «серая мышь».
Ничего не произнеся, Анечка глухо врезала Володе кулаком в лысеющий лоб. Он дёрнул головой, как испортившийся робот. Анечка вернулась к своему столу, подцепила пинцетом фианит и аккуратно вложила его в дешёвое серебряное колечко. Вот кто сохранил право на защиту своей чести – провинциальные пролетарские дурнушки, не признающие никаких иерархий: классовых, должностных или гендерных. Обидели – по морде и будь здоров!
Гриша тогда вызвал Анечку на разговор. Вернувшись к рабочему месту, она стала в голос комментировать все свои действия: «Берём пинцет… так… а что у нас тут с металлом? Хорошо… не становишься? И ладно! Пофигу мне на тебя». Позже я пойму, что такая её реакция – первый признак тревожности и затаённой печали.
В том году весна с первого дня разгулялась не на шутку. Снег мгновенно стал таять, как масло в разогретом казане. Ветер уже не пронизывал насквозь. Каждый день оживали деревья. Город наполнился птичьей болтовнёй. Весна пахла землёй, выхлопом, табаком, духами, цветами и чем-то ещё из юности.
К концу апреля установилась гуманная духота. Освежал молодой ветер, вороша волосы. Щурясь, я смотрел через зарешёченное окно раздевалки на облачный караван и представлял себя волчонком, пережившим зиму без стаи.
В тот день я решил пойти домой пешком. Убирая рабочий стол, складывая в сейф незаконченные украшения, я торопился раньше всех оказаться у рамки на проходной.
Не удалось. Там уже стоял Коля Бурцев из цеха родирования и, спотыкаясь перед каждым глаголом, пытался объяснить новенькому охраннику, что визг рамки вызван его серебряным крестиком. Коля – православный человек и крест не снимает даже в бане. Начальство в курсе и в журнале есть соответствующая запись.
На производство нельзя пройти с телефоном, серёжками, зажигалкой, часами, пирсингом, в очках с металлическими элементами, в джинсах с клёпками или со вставным золотым зубом. Наши бедные девочки вынуждены подбирать себе лифчики без металлической косточки, поэтому проявите снисхождение к несовершенной форме их груди.
