Надо было её разбудить.
Ладонь резко сжалась на её ягодице.
– Вы… вы… – её голос дрогнул. Гнев смешался с обидой.
Я не слушал. Только почувствовал, как сердце перестало колотиться. Внутри – пустота.
Вдох. Выдох.
Двери в конце коридора. Деревянные, обитые золотой кожей. Как тронная комната. “Здесь – его трон”, – подумал я, глядя на вычурные узоры.
Пальцы скользнули по ладони. В голове – только гул. Зачем волноваться? Я теперь в топе Forbes.
Воспоминание: няни, их лживые улыбки, обещания любви за подарки. Смеюсь. Только он может дать настоящее признание.
Он признает меня. Любой отец признает сына, когда тот встанет выше. Я купил любовь всех, кроме отца. Значит, не хватало денег. Теперь хватит.
Коленки дрожали, но рука уже поворачивала массивную ручку.
Пора.
***
Дверь открылась. В нос ударила нота одеколона – и только потом я почувствовал, как солнце слепит глаза. Тревоги, кажется, исчезли. Или я просто их загнал глубже.
– Здравствуй, я пришел. – Слова вырвались ровно, но внутри всё дрожало, будто крылья бабочки, готовые разорвать грудную клетку изнутри.
– Здравствуй, Серафим. – Отец оторвался от отчета, его голос был так же отстранён, как всегда.
Мы замерли. Минута. Две. Его глаза – стальные, пронзительные. Такие же, как в моих детских кошмарах.
Почему я не могу произнести ни слова?
Он встал, направляясь к буфету. Дорогой напиток – виски или коньяк – стоял в стеклянном шкафу. Взял два бокала.
– Я хотел тебе кое-что сказать…
– Это стоит отметить. – Его рука сжалась на бутылке, как…
– Станислав Андреевич! – Ворвавшаяся секретарша замерла у порога. Её взгляд метнулся между нами, как испуганная лисица. Она протянула телефон, громкость которого взорвала тишину:
“Сегодня в эфире – сын Хрусталева, Серафим Станиславович. За пару месяцев он не только догнал, но и перегнал отца. Сделка на сотни миллионов вывела его из тени… и затмила его самого. Простите за каламбур. Серафим, скажите…”
– Поздравляю, – сухо произнес отец, протягивая бокал. – Евгения, спасибо. Можете идти.
Секретарша простояла у двери, как ошпаренная, изучая его лицо. Для отца, чей сын обогнал его в рейтинге Форбс, эта скудость слов – оскорбление.
– Простите, – шепотом начала она, – может, стоит… эмоциональнее? Как-то… иначе? – Голос её дрогнул, но два ледяных взгляда заставили её замолчать.
“Извините!” – выкрикнула она, выскакивая из кабинета. Дверь хлопнула, оставив нас с отцом в полной тишине.
Я швырнул документы на стол. Листы разлетелись, как птицы, спасающиеся от опасности.
– Ты молчишь. Даже не посмотрел на них.
Отец бросил взгляд на аналитику, затем вернулся к отчетам. – Ты уже всё сказал. – Его рука сжала ручку, царапая бумагу.
– Может, скажешь хоть что-то? – Мой голос сорвался на крик. Не может быть, чтобы этого не хватило. Чтобы его сердце не дрогнуло.
Он не оторвался от бумаг.
– Ты сделал всё, что мог. – Слова были финальными, как приговор.
Я шагнул к нему, так что бокалы зазвенели о столешницу.
Он взглянул мне в глаза, но это был взгляд чужого человека.
– Уходи. Мне нужно подписать контракт.
– Сука… – прошипел я, разбивая бокал о его монитор. Осколки рассыпались, как зеркало, в котором отражались наши разбитые жизни. – Контракт? – Я засмеялся, хватая его за руку. – Скажи хоть “хорошая работа”!
– Хорошая работа. – Его голос не дрогнул.
Что произошло? Он…
– То есть как “Ты сделал всё, что мог”? Может, ты неправильно услышал новость? – Спросил я, дрожа от отчаяния.
