На улице темень, какая бывает осенью. Не золотой осенью, что бабьим летом зовётся, а пора, когда слякоть празднует победу над скупыми солнечными лучами. Когда дождь каждый день моросит, как из сита, и собака из будки выходит только по большой нужде. Когда золотые листья жухнут, и, напоенные влагой, напоминают о том, что всё – тлен. Скорей бы уж мороз, первый снег и предзимье. Фонарь возле дома раскачивался и скрипел, как несмазанная телега. Под ним в столбе света капли моросящего дождя превращались в блестящие драгоценные нити.
Как всё относительно. Под каким углом смотреть…
Женщина шагнула назад, в тёплое пространство уютной кухни, рукой взялась за занавеску, чтоб задёрнуть, но взгляд упал на плетистую розу у забора. Вокруг – грязь и умирание, а эта цветёт. Пышно. Шикарно. Ярко. Не то ли сейчас и с ней происходит? И пусть на пузатых баночках крема, что выстроились по росту перед зеркалом, блестящим по глянцевому сияет, как говорят, 45 плюс! Разве это приговор, если самый нежный и родной человек на свете носит её на руках?
Родители дали ей красивое имя Любовь.
И этой самой любовью, только с маленькой буквы, была она ранена дважды. Оба раза – до полусмерти. Но – выжила. И расцвела. Пусть – осенью, а не весной, но – буйно.
И теперь цветёт и пахнет, как большой куст за окном, что поднят из грязи и подпёрт в нужных местах Ваниными руками. Цепкий и колючий цветочный куст зажил новой жизнью, приняв помощь не очень опытного, но трудолюбивого и аккуратного садовода. Это относилось и к плетистой розе за окном, и к её хозяйке – по эту сторону стекла.
Оказывается, всё, что было нужно и розе, и Любе – это надёжная опора. Которая, как оказалось, рядом была много лет. Просто в глаза не бросалась. Люба давно была знакома с Иваном, но смотрела не на него, а поверх и мимо.
Эх, сколько времени упущено…
Люба аккуратно поправила занавеску и тихонько опустилась в кресло. Плетёная качалка, Ванечка подарил. Обычно он встречал её, уставшую после работы, поцелуем. Брал на себя роль гостеприимного хозяина. Отправлял помыть руки, разогревал ужин, ждал, пока переоденется в домашний халатик и усаживал в кресло. Протягивал любимую керамическую кружку с горячим травяным чаем. Пушистым пледом укутывал ноги, садился рядом, прямо на ковёр, и осторожно, как ребёнка, начинал качать. Нажимал рукой на полозья и смотрел на Любовь большими, чуть навыкате, серыми глазами. Ни о чём не спрашивал, позволял расслабиться, сбросить груз дневных забот. Перестроиться на тихий ужин в кругу семьи.
Она любила эти минуты бесконтактной близости. Считала их по-настоящему интимными: сокровенными и задушевными. В этом весь Ваня. Умел быть рядом, не напрягая, но давал понять, что при первой же необходимости подаст руку, подставит плечо, прикроет, поможет, спасёт…
Люба тихонько раскачивалась, мысли текли неторопливо, и в такт укачивающим движениям:
– Сейчас у меня все хорошо. И на то, что было, смотрю, как со стороны. Всё не как у людей. Слепо, как в омут с головой, влюблялась в красавцев. И хватала горькое – взахлёб. С Ваней все по-другому. Странно, кто бы мне раньше сказал, что я полюблю такого – не поверила бы. Вот ни разу не мой типаж. Но почему-то с каждой неделей, с каждым днём, и даже часом становится он ближе и родней. И не хочется теперь той любви: бурной, буйной, испепеляющей. Хочу такую, как сейчас: она тихая, домашняя, надежная. С ним не надо стараться быть другой, играть роли, чтоб понравиться. Я такая, какая есть. Меня домашнюю он и любит.
