Во второй заход Николь привела длинного очкастого мужика в белом халате – мужик, не говоря ни слова, подошел к дивану, где недвижимо лежал Ганс, ощупал обе его коленки, определил по нервному дерганью, какая из коленок пострадала, и все так же молча всадил в нее укол – прямо через армейские штаны. Ганс пошел красными пятнами, но орать передумал – видно, решил показать Николь свою пацанскую крутость.
Потом врач достал из кармана небольшой флакончик с распылителем, показал его Николь и поставил на стол.
– Заморозка? – догадался я.
И доктор кивнул, по-прежнему не раскрывая рта.
Николь ушла в спальню, тут же вернулась с котлетой денег и отсчитала доктору несколько купюр. Тот поклонился, бросил на прощание насмешливый взгляд на Ганса и вышел из номера.
– Он что, немой? – хором спросили мы с Гансом, не сговариваясь.
Николь растянула тонкие губы в снисходительной гримасе.
– Это клубный докторишка. У него стандартный гонорар – десять штук. А я ему сдуру сказала, что если он не будет задавать вопросов, гонорар удвоится. Вот он и прикалывался тут, Айболит хренов.
– Двадцать тысяч за один укол? – возмутился Ганс.– Да я бы лучше поллитровку водки выпил, а остальное взял на сдачу!
– Не переживай так за меня, я вычту эти деньги из твоей доли,– успокоила его Николь и снова ушла в спальню.
Ганс повернул ко мне непонимающее лицо.
– А что у меня будет за доля?
Я застегнул наконец все пуговицы на новой рубашке, поправил ремень на брюках и подошел к дивану, демонстрируя ему свой новый наряд.
– У тебя будет доля тяжелая, пацанская,– объяснил я.– А вот у нас, у финансовых магнатов, все будет хорошо.
Ганс даже не улыбнулся. Он наморщил веснушчатый лоб, несколько раз моргнул белесыми ресницами и очень серьезно сказал:
– Михась, мне теперь никак нельзя в казарму. Ты меня знаешь: я без уважения жить не могу.
– Да ладно, подумаешь, презик к жопе прилип. Может, это твой презик был,– начал неискренне возмущаться я, подстегиваемый чувством вины.
Но Ганс прервал меня мучительным выкриком:
– Суслик сказал, что Акула, падла, на весь московский военный округ растрезвонил, куда мы с тобой от него сдриснули! В батальоне только эту новость и обсуждают. При мне, конечно, пока шугаются, но чуть я выйду – сразу начинают про нас тобой тереть. А как вхожу в казарму – сразу все затыкаются. И смотрят так, будто я у каждого по ведру самогона стырил!
– Это называется гомофобия,– раздался голос из спальни.– Увы, нет еще должной толерантности в нашем нецивилизованном обществе. Не любят вашего брата простые гетеросексуальные россияне.
Ганс зарычал в бессильной злобе и отвернулся к стене.
Николь вышла из спальни изрядно похорошевшая – видно, красилась там, не покладая рук. Потертый гусарский мундир сменило облегающее платье с низким вырезом, на загорелой шее красовалось нечто вычурно-блестящее, а на руке неземным светом сияло кольцо с большим прозрачным камнем.
Мелкие кудряшки Николь теперь были расчесаны в пышные локоны, красиво обрамлявшие гладкую розовую кожу лица, губы перестали быть тонкими и жесткими, превратившись в призывные и нежные, а зеленые дерзкие глаза чуть затуманились – ровно настолько, чтобы пообещать покорность тому, кто окажется достаточно смелым.
И опять от нее пахло чем-то тревожно-сладким – я дурел от этого запаха, совершенно теряя себя, и мог только шагать на источник, расставив руки пошире, чтобы ухватить его наверняка.
