Мужчина сел на ненадежные леса, свесил ноги в перепачканных строительной пылью кроссовках и ободряюще улыбнулся мне, желая всеми силами поддержать. Ему было около тридцати, возможно, немного больше. В кармане серой рубашки торчали кисти, в длинных, забранных на макушке русых волосах виднелась краска. Он напоминал ребенка, отвлеченного от интересной игры в угоду желания взрослых покрасоваться чадом.
– Очень приятно Маргарита, я до конца октября работаю в этом зале, поэтому заглядывайте, если вдруг, ну я не знаю, захотите обсудить живопись? – он улыбнулся еще шире, продемонстрировав милые ямочки, тут же появившиеся на щеках.
– Хорошо, если захотите побеседовать о правильном хранении бумажных документов, тоже заглядывайте. Перескажу вам свою дипломную работу про хранение информации на Востоке. – спокойно произнесла я, стараясь произвести впечатление взрослого серьезного человека.
Художника не особо заинтересовали мои академические знания, он перекинулся парой вежливых фраз с Алевтиной Павловной и вернулся к розовеющему сквозь прозрачную ткань пузику младенца.
– Ну что? Хоть немного впечатляет? – задорно, по-ребячески спросили мена старушка, поднимая взгляд.
– Ну, богатый зал, моя хрущёвка определённо похуже, хотя пыли и там хватает. Рисунок красивый, художник тоже, – уже в боковом коридоре буднично заметила я.
– Эх ты. Тут же все дышит другим временем, разве только Филлип Александрович излишне эпатирует внешним видом. А так, Рита, представляешь, сколько людей видели стены. Сколько людей ходили по этим полам за двести с лишним лет…
– Ну и воздухом с нами они тоже дышали, я уже не говорю сколько раз мы общую с ними воду пили. Знаете, круговорот жидкости…
– Ох, нет в тебе романтического порыва, да? На внучку соседей похожа, та все тоже желчью на мир брызжет. Ничем ее не заинтересуешь, хоть столетний фолиант, хоть дворец пятнадцатого века. Хотя, – бабуля притормозила и воровато поглядела по сторонам, – давай еще немного пройдемся вглубь. Может быть, это тебе покажется интересным. – и старушка, круто развернувшись направилась влево по коридору, заставив меня поторапливаться.
Раньше за мной не водилось желчности. Я всегда старалась вести себя прилежно, правильно и вежливо. Выставить себя в нелестном свете – уж лучше вообще не показывается и отсиживается вдали ото всех, в темноте. А сейчас? Не приложу ума, как это вышло, что равнодушие и скепсис крепко-накрепко укоренились в мыслях и словах. Важно ли, что обо мне подумают? Конечно, лучше пускай подумают плохо и лишний раз работой не загружают, глядишь, как-нибудь и прорвемся. Я вздохнула. Куда вообще делось мое желание хоть что-то делать не из-под палки? Возможно, пало смертью храбрых на ниве бесполезного высшего образования, последние полгода, не приносящие мне совершенно никакой радости. Да какой радости, даже маломальского интереса. Одногруппники, заметившие мое переменившее отношение к учебе, во время финальной сессии, когда я угодила на первую и последнюю свою пересдачу, назвали мое состояние «выгоранием».
Алевтина Павловна остановилась около небольшого дверного проема, словно выломанного в стене.
– Ну и как ты думаешь, что это? – она восторженно взглянула на меня, указывая рукой вперед.
Помещение, напоминающее деревянный пенал отсутствием окон, нагоняло клаустрофобию. Стены покрыты местами отклеившейся и расползшейся атласной тканью красноватого цвета, по периметру помещения стояли деревянные полки, заполненные черными от времени иконами и кипами бумаг. Рядом с массивным сундуком с причудливой крышкой притулился стул с желтой обивкой, разодравшейся у самого края. В подсвеченном светом из коридоров воздухе качалась пыль, будто наполняющая собой комнату сверху донизу. Крупные частицы то и дело толкали мелкие и создавалось ощущение дрожи, передаваемой воздухом. Я чихнула, вдохнув носом слишком сильно.
