Записки новообращенного. Мысли 1996—2002 гг. - страница 3

(курсив – Э.В.).» Вот страшные слова: как люди, не замечая того, доходят до нечеловеческого холода, равнодушия друг к другу, нежелания друг друга понять. И, в общем, эти слова не имели бы никакого значения, если бы не касались каждого из нас. Как часто, вольно или невольно, мы воспринимаем человека как внешний атрибут нашей жизни! В то время, как при соприкосновении с другими людьми для нас самое важное всегда состоит в том, что происходит в их душах. «Один только Герасим понимал это положение и жалел его. И потому Ивану Ильичу хорошо было только с Герасимом.» И дальше Толстой описывает это простое и трогательное, человеческое отношение «неотёсанного» буфетного мужика к своему умирающему барину. «Ему <Ивану Ильичу – Э.В.> хорошо было, когда Герасим, иногда целые ночи напролёт, держал его ноги <Ивану Ильичу казалось, что так ему легче – Э.В.> и не хотел уходить спать, говоря: «Вы не извольте беспокоиться, Иван Ильич, высплюсь ещё»; или когда он вдруг, переходя на «ты» <братское – Э.В.>, прибавлял: «Кабы ты не больной, а то отчего же не послужить?» <то есть это отношение уже вне всяких условностей, евангельское – Э.В.> Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чём дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина. Он даже раз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его:

– Все умирать будем. Отчего же не потрудиться? – сказал он, выражая этим то, что он не тяготится своим трудом именно потому, что несёт его для умирающего человека и надеется, что и для него кто-нибудь в его время понесёт тот же труд.»

«…Ивану Ильичу в иные минуты, после долгих страданий, больше всего хотелось, как ему ни совестно бы было признаться в этом, – хотелось того, чтоб его, как дитя больное, пожалел бы кто-нибудь. Ему хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей. Он знал, что он важный член, что у него седеющая борода и что потому это невозможно; но ему всё-таки хотелось этого. И в отношениях с Герасимом было что-то близкое к этому, и потому отношения с Герасимом утешали его.»

Душа Ивана Ильича, размягчённая и смягчённая страданиями, начинает ценить то, чем раньше пренебрегала, – душевное тепло, понимание, сопереживание. Он даже вспомнил свои детские ощущения и в чём-то уже становится похож на дитя малое, пусть и больное. И это очень хорошие, благодатные перемены. «Если не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное.» Иван Ильич своим путём предсмертной болезни приближается к Царствию, хотя сам того, конечно, ещё не понимает.

Жизнь Ивана Ильича становится непрекращающейся экзистенциальной ситуацией, всякое чувство серой повседневности и обыденности уходит – только боль, уходящая жизнь и надвигающаяся «страшная ненавистная смерть». Его мучает боль и страшная тоска. Он уже не верит лекарствам, не верит надеждам. «Но боль-то, боль-то зачем, хоть на минуту затихла бы.» «Всё то же и то же, все эти бесконечные дни и ночи <в которые он почти не спал от боли —Э.В.>. Хоть бы скорее. Что скорее? Смерть, мрак. Нет, нет. Всё лучше смерти!»

Вокруг Ивана Ильича – ненавистная ложь, ненавистная, лживая и эгоистичная, совершенно чужая жена, пустые хлопоты докторов, одиночество, тоска. Совершенно страшное отношение дочери, откровенный циничный эгоизм, тот эгоизм, в котором жил и сам Иван Ильич. И только сын, подобный ему, – маленький слабый проблеск, не выводящий, однако, из ада.