Записки новообращенного. Мысли 1996—2002 гг. - страница 4

Несмотря на болезнь Ивана Ильича, семья едет в театр, впрочем, по настоянию самого больного. Едут с большим удовольствием. Иван Ильич не может не осуждать их. «Поздно ночью вернулась жена.» Что-то доброе теплится в ней, иногда она жалеет своего мужа, но обращённость на себя подавляет в ней всё доброе. Иван Ильич отвергает её в качестве своей сиделки, предпочитая ей Герасима. «Ты очень страдаешь?» – спрашивает она его. – «Всё равно.» – «Прими опиума.» Как мрачно! Вот и всё её сострадание, истинная мера этого сострадания! Прямо нечеловеческие по своему холоду, бесовские слова выходят из неё. Иван Ильич «согласился и выпил. Она ушла.» Он впал в «мучительное забытье», в котором таинственные процессы начали происходить с его душой. «Ему казалось, что его с болью суют куда-то в узкий чёрный мешок и глубокий, и всё дальше просовывают, и не могут просунуть. <В наше время из описаний клинической смерти мы уже знаем, что это ощущения умирания и выхода души из тела. – Э.В.> И это ужасное для него дело совершается с страданием. И он и боится, и хочет провалиться туда, и борется, и помогает. <Здесь отражено реальное состояние души Ивана Ильича и его отношение к надвигающейся смерти. – Э.В.> И вот вдруг он оборвался и упал, и очнулся.» Что-то произошло. Смерть коснулась Ивана Ильича, он провалился куда-то глубже и вспомнил о Боге. Как будто какой-то выход открылся в его душе, какой-то новый смысл забрезжил перед ним. «Уйди, Герасим, – прошептал он. – Ничего, посижу-с. – Нет, уйди», – настала пора обратиться к самому Богу. «Он подождал только того, чтоб Герасим вышел в соседнюю комнату, и не стал больше удерживаться и заплакал, как дитя. <А как это много, когда человек может так заплакать! – Э.В.> Он плакал о беспомощности своей, о своём ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости Бога, об отсутствии Бога.» Перед кем же плакал Иван Ильич? Почему он не плакал так раньше? Он плачет перед Богом, Бог приблизился к нему, потому что он в своих страданиях приблизился к Богу, и душа его почувствовала близость Бога, и здесь появляется «Ты». «Зачем Ты всё это сделал? Зачем привёл меня сюда? За что, за что так ужасно мучаешь меня?..» Вот! Это уже разговор по существу. Иван Ильич устремился к Истине. И хоть он «не ждал ответа и плакал о том, что нет и не может быть ответа», потому что он не верит в Него, но истинная вера глубже этого «неверия», и в ответ на опять поднимающуюся боль он говорил себе: «Ну ещё, ну бей! Но за что? Что я сделал Тебе, за что?» И хоть он говорил и себе, но обращался к нему, потому что Он внутри нас. В этом ошибка «неверующих» людей и тех, кто думает, что верит, соблюдая лишь внешние обряды и установления. Бог не чужой, не кто-то внешний и строгий, Он внутри, как совесть внутри, как интуиция, как любовь. Всё истинное внутри, и внешнее без внутреннего – ничто. И Он отвечает всегда, когда обращаются к Нему. Но отвечает внутренно, твоими же мыслями, чувствами, глубиннейшими дуновениями души. Ибо наш дух коренится в Нём и без Него засушивается, иссякает. И душа, раскрывшаяся душа Ивана Ильича, знала об этом. «…Он затих, перестал не только плакать, перестал дышать и весь стал внимание: как будто он прислушивался не к голосу, говорящему звуками, но к голосу души, к ходу мыслей, поднимавшемуся в нём.» Иван Ильич ждёт Его ответа и знает, что получит его. «Что тебе нужно? – было первое ясное, могущее быть выражено словами понятие, которое он услышал.» Начинается суд личности Ивана Ильича. «Что тебе нужно? Чего тебе нужно? – повторил он себе. – Чего? – Не страдать. Жить, – ответил он. И опять он весь предался вниманию такому напряжённому, что даже боль не развлекала его.» Простота повествования Толстого напоминает простоту Священного Писания. А, между тем, деталь колоссальной важности: если боль была самым настоящим из всего того, что было в жизни Ивана Ильича, перед нею рухнула вся его жизнь, с её радостями и переживаниями, то теперь эта боль уступает чему-то более настоящему, более реальному. Это диалог с Богом, как у Иова на гноище, и все мы такие «праведные» Иовы на своих гноищах. Этот диалог, преддверие молитвы, он сильнее и реальнее боли. В жизни Ивана Ильича появляется что-то воистину настоящее, в муках как бы рождается, очень медленно и постепенно, новый человек. «Жить? Как жить? – спросил голос души. – Да, жить, как я жил прежде: хорошо, приятно. – Как ты жил прежде, хорошо и приятно? – спросил голос. И он стал перебирать в воображении лучшие минуты своей приятной жизни. Но – странное дело – все эти лучшие минуты приятной жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда.» Боль, страдания выжгли в Иване Ильиче всё то, что раньше упивалось в нём его старой жизнью. В свете этих мук и этого внутреннего голоса, той глубины, которую ещё в юности он с лёгкостью отверг и которая теперь открылась перед ним, всё теперь стало видеться иначе. Здесь опять поднимается параллель с переживаниями клинической смерти, когда перед умирающим проносится, образно и ярко, вся его прошлая жизнь, но уже в свете Истины, в свете совести. Великая милость Ивану Ильичу, что он может увидеть по-новому свою жизнь ещё до смерти. Только в детстве «было что-то такое действительно приятное, с чем можно бы было жить, если бы оно вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не было: это было как бы воспоминание о ком-то другом. <Иван Ильич умертвил в себе своё изначальное светлое существо дальнейшими жизненными выборами. – Э.В.> Как только начиналось то, чего результатом был теперешний он, Иван Ильич, так все казавшиеся тогда радости теперь