– Мысли, а не дела.
– Дела, поскольку он служил искусству, и человечеству своим искусством.
– Нет, это большая разница: он служил мыслью, а в этом случае не может быть таких жертв, как в деятельности государственного человека.
– Все равно, разница в количестве. Разве Пушкин не жертвовал своими близкими? Уж наверное, если к нему приходило вдохновение и хотелось писать, он уходил в свой кабинет, запирался и просиживал один на один с собой, как бы ни хотелось его матери, сестре или жене поговорить с ним в это время. Тоже ведь своего рода насилие над ними.
– О нет, тут он только ограждал себя и делал то, на что каждый из нас имеет право. Да и то часто ему приходилось поступаться этим правом благодаря своему доброму сердцу: когда он женился, он писал гораздо меньше, часто урывками, по ночам, потому что днем жена хотела иметь его для себя. Даже больше: он поступался своими убеждениями, пиша наспех, ради денег, когда жена их требовала для выездов и туалетов.
– Ну, значит, Пушкин был слаб, и его можно только осудить за слабость.
– Всякий гуманный человек слаб; а кроме того, всякий человек мысли – тоже слаб, потому что он всегда видит оба конца палки, обе стороны медали.
– А вот Врубель не поступал так. Когда ему предлагали хороший заказ, который, однако, не соответствовал его понятиям об искусстве, он не брал его, хотя потом страшно бедствовал и голодал из‑за этого.
– Но ведь Врубель жертвовал только собой в данном случае.
– Не совсем: страдало, кроме него, и его искусство.
– Ну вот видишь! Вот тебе и второй конец палки! И чем больше ты будешь продумывать такие вещи, тем больше увидишь невозможность быть последовательным.
– А все-таки я буду брать пример с Врубеля, и его пример много помог мне в выработке твердости.
– Бери, но помни, что человеческой личностью, как своей, так и чужой, нельзя жертвовать ни ради чего.
2/IV. Тото сегодня остался очень доволен Сашей Яковлевым, который, по словам Тото, дал ему столько ценных и глубоких указаний относительно «Суда Париса», что Тото сразу понял ее главный недостаток и в чем суть каждого произведения.
Ну, слава Богу, значит, я ошибалась насчет его легкомыслия и поверхностности отношения и понимания живописи.
А потешный этот Саша Соловьев212. Он забрел сегодня к Тото, и оттуда мы пошли с ним немного пройтись.
Оригинален он очень и не глуп в своих суждениях, но как-то юн еще, хотя и окончил университет. Боюсь, не подозрительная ли у него оригинальность, как и у Лидии Семеновны. У обоих их уши дегенератов, и как бы это не сказалось на Саше, по крайней мере, так как жизнь его, наверное, не отличается воздержанностью.
9/IV. Вчера Тото несколько порадовал меня. По обыкновению пришла ко мне мама, Тото и неизменный друг моих скучных воскресений – Маша.
Говорили обо всем понемножку. Мамочка отчаянно зевала при этом, Маша разрушала все и вся своим обычным скептицизмом, я с ней в большинстве случаев – как и всегда – не соглашалась. Тото держал нейтралитет. Машино желание или стремление (не знаю уж, как лучше выразиться) быть трезвой перетрезвляет ее уж очень в иных случаях и переходит поэтому в недопонимание некоторых вещей. Если Ли грешит полной неспособностью понимать действительность, живя всеми помыслами и всей душой своей в видениях романтизма, – Маша грешит часто слишком ядовитым, зараженным отравой сомнения, недоверия и насмешки пониманием действительности. Это, конечно, не всегда, и не менее часто она обнаруживает вполне трезвый и верный взгляд на вещи, не лишенный проницательности и своего рода наблюдательности. У меня с ней больше точек соприкосновения, пожалуй, чем с другими; нас очень роднит наш общий русский дух.
