Едва мы сели за чай, а Маша за неизменные апельсины, как пришла Лидия Семеновна звать нас посмотреть из окна ее комнаты на пожар. Зрелище было очень красивое, но и тяжелое, по связанным с ним мыслям о несчастных погорельцах – все рабочей бедноты – и черных обуглившихся пнях среди беспорядочных груд золы и обгорелого мусора на следующий день…
Горел деревянный двухэтажный дом на 14‑й линии, но впечатление получалось такое, как будто длинные языки пламени лижут белый каменный дом напротив, на 15‑й линии, так стлались они для наших глаз по его стенам. Дом этот был теперь совсем розовым и благодаря исчезнувшей рядом с его белизной темной крыше и потонувшим во мраке остальным, соседним с ним, постройкам, казался какой-то фантастической стеной с черными глазами, одиноко возвышающейся за темными силуэтами домов на ближайших к нам линиях. Стиль модерн, в котором дом построен, придавал ему теперь какой-то особенно важный, строго замкнутый в своем одиночестве вид; точно стена средневекового рыцарского замка, скрывающая за собой какие-то тайны213.
А желтые и розовые волны дыма высоко клубились вокруг него и медленно исчезали в чернеющей бездне пространства.
Сегодня говорят, что сгорели детские ясли-приют214, и в момент пожара все до того растерялись вокруг, что забыли уведомить пожарную часть, и она явилась уже тогда, когда весь дом обрушился. Детей спасали жильцы соседних домов, так что многих детей сначала не могли доискаться и думали, что они сгорели. Сгоревших, кажется, нет, но обгоревших несколько человек.
Вот что такое красивое зрелище пожара.
Вернувшись из комнаты Ли, мы продолжили свой чай.
Когда Маша в обычное свое время, около ½ 12-го, поднялась домой (ее ни за что нельзя уговорить посидеть попозже; колебание бывает только в 15-ти минутах, т. е. она уходит или в четверть 12-го, или досиживает до половины, или между этим временем), мама уже совсем спала в кресле (устает она, бедная), а Тото завел со мной разговор сначала, по обыкновению, о живописи, о своей работе, а потом дело перешло на общие вопросы.
Умный он малый, до многих очень верных мыслей доходит своим умом; жаль только, что это по большей части мысли уже известные, так что он только задним ходом повторяет движение общей человеческой мысли. Конечно – «нельзя обнять необъятное», повторяя «мещанскую» поговорку Пруткова215, и не может он одновременно со своей работой по живописи следить за ходом науки и развития человечества, но отрадно уж и то, что он перестал говорить теперь такие вещи, которые говорил еще летом: художнику вовсе не нужно читать, ему важно только развивать свой глаз и руку, больше ничего до него не касается; художник совсем не должен думать – наслаждаться жизнью, плясать, делать гимнастику и писать; он может быть глупым, как осел; «форма и краски, краски и форма, вот что нам нужно, больше ничто может не существовать».
Вчера же Тото говорил уже совсем другое, а именно: за последнее время он пришел к признанию того, что в картине важна не одна только форма, но и содержание, и пошел развивать это дальше. Великими были только такие произведения, которые отразили на себе всю эпоху, были выразителями ее, например произведения эпохи язычества, христианства, Возрождения. Великий мастер, в какой бы то ни было области, должен собрать все, что было сделано до него, всю подготовительную для его появления работу, и привести это к одному целому. Эти выразители эпохи являются, конечно, не в самом начале известного периода, а только когда подготовительная работа, выполняемая сотнями и тысячами мелких работников, закончена. И мы переживаем теперь известную эпоху. В архитектуре, например, она завершена уже выработавшимся стилем «модерн». Это, несомненно, свой стиль, и со временем он будет стоять наряду со стилем empire
