Сейчас я говорю – Владимир Николаевич, а было то ему тогда всего 28 лет, и сейчас я старше него, тогдашнего, в два раза. Шмайлов был строг, но справедлив, никого зря не наказывал и не «сдавал». При нем в роте всегда было спокойно.
У него были, как и у всякого человека, недостатки, но не они лежали в основе нашего отношения к ротному. Он не был карьеристом, не был лицемером и лжецом, потому что равнодушие и презрение командира к солдатам не скрыть и не спрятать. Владимир Николаевич был суворовцем, офицером чистой воды, настоящим командиром. Он не позволял себе ни в чем и никакой расхлябанности, того же справедливо требуя от нас.
Кому-то он мог показаться высокомерным, но теперь я понимаю, что это было не так, просто он, осознанно или нет, ставил своей статью и выправкой, строгостью, планку, до которой нам стоило тянуться. Это абсолютно оправданно в ситуации, когда панибратство невозможно и преступно, а фамильярность не даст никаких шансов и желания ученику стремиться к совершенству учителя или командира.
Как я уже говорил, я был радистом, и при мне сменилось три начальника радиостанции. Первый сержант держал со мной дистанцию, но это меня даже радовало, потому что он не придавал большого значения совести. Последний начальник был младше меня на два призыва, и сначала мы находили общий язык, но потом он вспомнил, что сержант, и решил утвердиться за мой счет, стал жаловаться на меня ротному, доверия между нами как не бывало. Когда я уезжал на дембель, мы даже не простились.
Но был еще один начальник станции, с которым мы сработались и жили душа в душу, приехал он в роту осенью, с первого взгляда было понятно, что человек это веселый и безобидный, простой брянский парень с румянцем на щеках. Мы общались легко, по-дружески, Юра Фролов, так его звали, никогда не руководствовался субординацией, этим вызывая к себе уважение. У Юры было увлечение, он делал чучела птиц и наши обормоты в роте прозвали его чучелистом. Он не обижался и говорил: «Темнота! Не чучелист, а таксидермист.» Но это слово, видимо, было тяжелее запомнить, поэтому приклеилось первое.
Еще Юра был абсолютно нерасчетлив, плохо следил за языком и как-то после киносеанса что-то опрометчиво ляпнул в присутствии нашего ротного. Шмайлов сказал что-то вроде: «Смотри, Фролов, накажу!» Юрку же, видимо, снова кто-то дернул за язык и он ответил со смехом: «А мне, товарищ старший лейтенант, все равно, страдать, иль наслаждаться!» Он рассчитывал на чувство юмора, которым наш ротный, без сомнения, обладал, но, видимо, у Шмайлова был тяжелый день. Юра понял свою ошибку, когда назавтра попал в наряд, потом снова и снова. После недели нарядов он валился с ног и горько жалел, что вовремя не заткнулся.
Когда ротного не было, Фролов вбегал на радиостанцию и падал, как был, в одежде, на полушубок под батарею у окна и засыпал. Мы ставили человека на входе, чтобы Шмайлов не застал Юрку врасплох, и я будил своего сержанта, как только ротный подходил к воротам.
Владимир Николаевич Шмайлов, не отпускал Юрку из наряда больше недели, пока тот не убедился воочию, что разница между страданием и наслаждением все же есть. Юра, конечно, безмерно обрадовался, дал понять начальству, что осознал ошибки и приготовился к прежней, спокойной жизни, но это был еще не конец истории.
Мы часто бегали по тревоге, невзирая на погоду, при этом, по распорядку действий, начальник радиостанции остается в здании роты и принимает сообщения от радиста, который бежит дистанцию вместе со всеми.
