Третий наш соработник Коля был парнем непростым, рубил мясо налево, сочинял какие-то мутные схемы, таинственно шептался с какими-то людьми и был непрочь проехаться за чужой счет.
Когда к заведующей приходили тетеньки из конторы УРСа, чтобы купить кусок мяса получше, Любовь Ивановна звала меня и напутствовала такими словами: «Иди, Аркаша, с этой женщиной в подвал и отруби там ей ногу».
В магазин привозили много мяса, там была и отечественная говядина и свинина, и австралийские полутуши, которые были минимум в два раза больше наших по весу, обколотые гормонами роста, и австралийская же баранина в марлевой обвязке, и брикетированное мясо второй категории. Привозили и местных олешков; когда мы их рубили, приходило знакомое чувство подъема температуры, и потом мне рассказывали, что из-за проводившихся во времена Берии ядерных испытаний, в ягеле накапливался цезий и стронций, с большим периодом полураспада, с ягелем эти вещества попадали к олешкам и к нам.
Сережа Артемьев научил меня есть сырое мясо. Мы выбирали в подвале хорошую отечественную говядину, острым ножом резали тонкие ломтики, посыпали солью и перцем, сворачивали в трубочку и отправляли в рот. Было непривычно, но вкусно. Серега с легкостью ел и сырую рыбу, например, хариуса, я на это не решался, из-за боязни подцепить паразитов.
Ко мне по вызову прилетели жена и дочь, стало повеселее. Рита устроилась в детский садик, туда же определили и Машеньку, ей было три годика. Через некоторое время пришел контейнер с вещами, я привез его из Черского на большегрузе, быт упрощался, дом встречал нас по вечерам теплым светом окон среди мороза и снежной белизны.
Приближалась весна, морозы слабели, я уже привык, что оттепелью считалось повышение температуры с 50—40 градусов мороза, скажем, до минус 30—25с. Становилось действительно теплее, и снег, и воздух были другими.
Но ледоход начинался в конце мая, в это время набирал силу полярный день, солнышко катилось по небосклону, уже не прячась от нас за горизонт. В это время, почему-то обычно ночью, начинался страшный грохот на реке. Речки и ручьи в Билибино и окрестностях, как правило, небольшие и неглубокие, но, когда весна начинает ломать лед, становится шумно. Первый раз я даже испугался, выбежал в лес, который был сразу за домом, дошел до речки и долго стоял, пораженный; льдины громоздились одна на другую, грохотали, на этот грохот накладывался другой звук возрождающейся жизни – непрекращающийся птичий гомон. Пение птиц и переклички не утихали ни днем, ни ночью, ночи уже просто не было. Спят ли они в это время? Некогда.
Потом на Чукотку приходил кислород. Это чувствуешь сразу. Однажды утром, идя на работу, ты замечаешь, что воздух стал пахнуть по-другому. Все потому, что на сопках и в низинах миллионы лиственниц, выбросили миллиарды иголочек – листиков, и каждая иголочка отдала свой первый кислород этому пространству, людям, птицам и животным. В этот момент хочется дышать глубоко и сильно, собирая ноздрями этот неповторимый, кисловатый запах жизни.
Хотя и говорят, что зима от лета на Севере отличается тем, что зимой люди ходят в застегнутых фуфайках, а летом – в расстегнутых, бывает и по-другому. Лето 1991-го, например, выдалось ярким, зеленым, ягодным и даже жарким. Доходило до плюс тридцати, и трава в лесу вымахала по пояс. Возле моего дома протекал ручей, а сразу за ручьем начинался лес. Мы ходили туда с Машей и котом Санькой гулять и есть смородину, которой в то лето было полно.
