Я глянула на нее с сочувствием или снисхождением; действительно ли она верила в то, что все будет хорошо? Или это я не могла поверить в эту формулировку? Слова Катерины не успокаивали. Нет, они звучали обреченно и жутко, будто предвестники , что все сложится совершенно иначе.
Но нужно было убеждать себя, что то лишь страх перед неизвестным нагоняет нестерпимой тревоги. Нужно было успокоиться… И единственным способом взять себя в руки оставалась банальная попытка полагаться на простое самовнушение, мол, именно завтра все наладится.
Ведь все будет хорошо? Ведь завтра Катерину заберут, завтра придет помощь. Завтра все вернется на круги своя. Завтра мы выберемся. Завтра мы вспомним сегодняшний день с улыбкой, ведь завтра все будет хорошо...
Небеса, дайте нам силы пережить этот день и эту ночь.
***
Состояние опустошенности и апатии. Состояние, когда эмоционально все еще не можешь поверить в случившееся, а рассудок холодно и цинично осознает и взвешивает итоги. Будто ни жив ни мертв, кусок мяса, снабженный мозгом, но потерявшим возможность мыслить... В такие моменты больше всего на свете хочется забыться или кричать, вопить, выплескивая наружу то, что не можешь произнести.
Но кричать мы не могли. Не могли звать на помощь, не могли помочь себе сами. Я потеряла счет времени, которое мы провели в молчании, сидя на полу, поглядывая по сторонам и страшась дышать. Пытаться выбраться самостоятельно казалось чем-то невозможным и сумасшедшим, и покорное ожидание обещанной помощи, милости Небес или любого другого разрешения этого кошмара оставалось единственным вариантом.
Безропотное принятие своей участи сжигало изнутри. Страх неизведанной опасности сменился чудовищным ожиданием конца. Свет продолжал мигать, лампы, казалось, стали гудеть сильнее.
Полка религиозной литературы напротив. Раскинувшая руки Матерь.
Молчание начало сводить с ума всех нас, и я заговорила первая сбивчивым шепотом. На отвлеченные темы. Лишь бы о чем-то. Сэм подхватил беседу. Катерина следом. Говорили о книгах, о работе, но ни слова о случившемся, дабы не вгонять друг друга в еще большую панику.
Девушка вскоре задремала.
Безмолвие подчинилось страху: а что если спасение не придет? Что если мы загнали себя в еще худшую ловушку? Если погребли себя собственными руками? Собственными силами закрыли крышку гроба?
Дернула головой, ущипнула себя за запястье. Внутри все сжималось, холод опоясывал.
Сэм крутил в руках выключенный телефон — зарядка села, — но толку от этого гаджета в любом случае не было. Связь пропала.
Ноги затекли; я аккуратно поднялась, Дорт, вздрогнув, посмотрел на меня недоуменно:
— Ты куда собралась? — спросил он, но я не ответила, погруженная в себя. Красивое лицо Сэма приобрело болезненно-мучительное выражение, золотистые волосы точно потускнели, а его любимая теплая яркая толстовка с монстриком была насмешкой всему этому безумию.
Стерлось прошлое. Исчезло будущее. Политические игры, журналистские авантюры, гражданский протест, амбициозные планы – все рассыпалось прахом на ладони, пеплом на зубы. В секунду, когда смерть дышала в затылок, даже ад Государства казался раем, куда хотелось скорее вернуться.
Вытерла вспотевшие ладони о джинсы, сняла туфли и на цыпочках подошла к краю стеллажа, выглянула из-за него.
Стекло перепачкано грязно-красными разводами. В продуктовом – тени нескольких передвигающихся человек.
