Здесь всё – правда - страница 2

– Нет, Толя. Евреи – умный и способный народ, давший миру тысячи известных имен. Ты знаешь, я – не антисемит. У меня жена – еврейка. Но сколько бы ни уверяли российского человека, что евреи – хорошие, он все равно будет держать их на расстоянии. Антисемитизм был, есть и будет в крови, а потому еврей никогда не сможет стать у нас лидером государства. Почему? Тому есть много причин. Не хочу в них вдаваться: очень глубоко придется лезть. Ну, а на поверхности то, что евреи распяли Христа. Хотя сам Христос и Дева Мария были евреями. Твой же Троцкий этого не понимал или не хотел понимать.

Да разве у нас только евреев ненавидят? За что я сейчас страдаю? За что в ссылке? За единственное слово – «немец».

– Но, Шура, мы с немцами воюем.

– Мы, Толя, не с немцами воюем, а с фашистами. И их, как и ты, я ненавижу всем своим существом. Это тоже надо понимать. Не может быть плохих и хороших наций. Есть плохие и хорошие люди, плохие идеологии, с которыми следует бороться. А воевать из-за того, что один – немец, другой – поляк, третий – еврей – безумие. Пойми, любая война – безумство. А проклятые политики развязывают это безумство, не желая, не умея договариваться. А уж Гражданская война, в которой ты участвовал – двойное безумство. Так я тебе, дорогой друг, скажу.

– Шура, но почему, почему люди идут на это безумство?

– От нетерпимости, Толя, от нетерпимости. Люди разных наций, разных вер – инакие. Другие. А для большинства инакий – враг. Вот и звереют. А еще хотят у инакого кусок пожирнее отхватить. Почему? Да потому, что не существует для людей божьих заповедей, хотя повесили, надели на себя атрибуты веры. А души-то – пустые. Совсем пустые. Вот зверь в них и просыпается. И зверь этот так и шепчет: изведи, изведи, изведи этого… Он – инакий…

– Шура, ты умный.

– Да какой я умный. Так, думаю иногда. Умный тот, кто без всяких «диктатур пролетариата» докажет людям, научит их не проливать кровь, уметь договариваться, не рвать друг у друга из глотки кусок…

Любая революция создает иллюзию, что можно сразу ликвидировать жизнь плохую, старую и открыть двери для новой. Не-е-т, дорогой Анатолий Маркович, так не бывает. Каноны, вбитые в человека, сидят глубоко. И чем больше из него хотят вышибить старое, тем сильнее он сопротивляется. Должен быть только постепенный путь, когда человек сам приходит к определенным выводам. А кровавая резня – горе, страшное горе для всех, в том числе и для тех, кто хочет встать «над».

Во время революции происходит суд над злыми силами, но судящие сами тут же творят зло, и зло это оборачивается против них же. Потому твоя советская власть, Анатолий Маркович, – сатанинство, какого мир еще не видел, и я ненавижу ее…

Мама и Эвелина шикают на отца, но его тоже уже нельзя остановить, как и Левина, обеляющего революцию и своего кумира.

Сорок четвертый год. Война. Дядя Толя, старше отца на десять лет. Уже непризывной. А папа страдает, очень страдает, что не на фронте, что не защищает свою землю. Не власть. А землю. Страну. Сознание, что он – изгой, выматывает его душу, его больное сердце. Пробыв пятнадцать лет под гнетом, отец умирает в одночасье, на работе, на пятьдесят втором году. В последний путь провожает его весь город, а мужественные, несентиментальные геологи плачут навзрыд. Люди чувствуют, понимают в нем добро.

Левины, как и родители, освобождены в пятьдесят шестом и, продав домик и библиотеку, уезжают на юг – в Евпаторию. Папа тоже мечтал о береге Черного моря, но остался лежать на кокчетавских сопках – там было кладбище. Есть ли оно сейчас – не знаю. Из-за старости и болезней не была давно.