Скрашивала её некрасивость длинная пышная коса. Девочка заплетала её несколько налево, справа мешал неловкий горб.
Ходила она в одежде, что доставалась ей от родни, и только 1 сентября в белой застиранной кофточке и тёмной юбке она немного преображалась.
Училась Валя Томилина во вспомогательной школе для детей, отстающих в развитии, но в День знаний приходила на торжественную линейку в сельскую среднюю школу.
В небольшом холле, если это место можно так назвать, чинно стояли нарядно одетые дети с цветами из палисадников. Цветы были яркие, и чем ярче был букет, тем больше достоинства выражалось на лице мамы и малыша. Приходили сельчане посмотреть на своих чадушек, на школу, где они сами когда-то учились, а скорее обсудить, кто из ребят лучше одет, выглядит праздничней.
Шепотки, тихие голоса не умолкали.
– Ну уж Преображенские как всегда, самые нарядные. Ишь обновы-то какие!
– Ольга одна, а гляди, девок-то как одевает!
– Да ей В. помогает. Чай, отец, – поджав в губы сказала какая-то женщина.
– Гляньте, а Томилина… а туда же! – маленькая молодая бабенка толкнула соседку и противно хихикнула, указывая на девочку. – Как путняя… А брылы-то расквасила, небось ищо губной намазала. Вот страсть-то…
Бабы оглянулись на девочку, она резко отвернулась, стрекоза на заколке затрепетала. Бабы рассмеялись. Девочка зло сверкнула выпуклыми глазами.
– А шары-то выпучила… Ну надо же, – съехидничала маленькая бабенка.
– А чо она не у себя в интернате?
– Она завсегда тут околачивается первого сентября, – ответила ехидно та же бабенка.
– А чо вам Томилина? – пробасил мужик. – Уж коса-то, едрена вошь, не чета вам крашеным да обтяпанным, как после тифа. Вишь как распушилась на плечике, что вербочка! – восхитился мужик.
Бабы удивились. Чего тут мужикам лезть, не их это дело.
– Чо? Дурочка приглянулась? Вот уж диво, – сверкнула маленькими злыми глазенками бабенка и ревниво передёрнула плечом.
Мужик был голубоглазым, загорелым, в серо-голубой рубашке, джинсах. Он стоял у стены, прислонившись спиной к нарисованной на ней берёзе и как-то загадочно улыбался, пожевывая соломинку.
– А если и так, што она, не человек? Што у тебя, што у неё – всё одинаково, как от родной матушки.
– Ого, да она же дурища… Ты чо, Николай, – и бабенка покрутила пальцем у виска.
– Да ты не шипи, – опять улыбнулся мужик, и глаза его блеснули, как синие брызги на солнце. Он нравился бабам.
– Дурища, да все у неё молодое, не испорченное, – чувствуется, что мужик посмеивался над ними. Женщины осуждающе дружно закивали и стали выталкивать мужика из толпы: «Иди, Николай, – уж дети выросли, а внуки малые ещё, что тут торчишь?»
– А Нади нет, – добавила какая-то старушонка, укоризненно посмотрев на мужика. Намёк поняли.
Николай был завидным мужиком. И красивый, и не старый, и работящий, в меру пьющий. Для девок какой-то загадочный, для баб – жених что надо, к тому же вдовец. Виски чуть посеребрила седина, непокорные кудри прятал под жокейку. Все шло ему.
Мужик пробрался к девочке, протянул букетик полевых цветов.
– Иди поздравь свою любимую учительницу с праздником, – серьёзно сказал он. Она побагровела, губы стали ещё толще и темнее. Любимой учительницы у неё не было. Здесь она была изгоем. Но цветы взяла, потеребила их, словно считала их нежные головки. Он смотрел на неё исподлобья:
– Приходи сегодня вечером к ведьминому оврагу, как коров пригонят. Ждать буду. Он поправил её распушившуюся косу. Она резко дёрнулась, оглянулась в сторону баб и пошла из школы.
