Любят живых, веселых, от поцелуев и объятий которых замирает сердце, а я, изломанный, кривой калека, прижать к груди не могу любимую девушку. Не знаю, что больнее: физические страдания или душевные муки от того, что Аленка бросила меня… Черты её стали расплываться в моей памяти, как густой туман расплывается над рекой или поляной за домом.
Приходила она ко мне на могилку? Одна или с новым парнем? Может, и не приходила. Зачем я думаю об этом? Опять страдания, одни страдания, даже здесь, в этом чёрном жилье, они не спят. Я только сейчас понимаю, что жизнь прекрасна. Она была прекрасна даже тогда, когда мамка и папка запивались, ведь была бабушка, тёти со своими заботами, пирогами, молоком.
Да, сейчас задаю вопрос, зачем пью, зачем в пьяном угаре мчался к Аленке? Почему не мог быть пьяным от любви к ней, природе, книгам. Читать не любил, сейчас понимаю, как много не узнал, как много интересного прошло мимо меня… А чем радовал свою девочку? Конфетами, книгами, игрушками?.. Нет, а вот бутылка красного вина или водки всегда болталась в багажнике. Ни разу не привёз ей цветов. Как много их росло по полянам. А что ей цветы? До утра веселые и хмельные целовались на поляне, расшитой ромашками. Одной бутылки не хватало, стал привозить две. Утром она бежала домой, а я возвращался к себе в деревню. И каждый раз: «Мамка! Ну отпусти! это в последний раз!»
Всё когда-то кончается. Кончились пьяные счастливые поездки и объятия. Я погиб. Наступил тягостный вечный сон…
Итак, я мёртв. Скоро утро. Днём привезут папку. Прости меня, мой папка. Я столько страдал и столько страданий принёс вам.
– Не спишь, – зашелестел глухой голос дядьки Ивана. – Я тоже. Столько лет ни с кем не говорил, все бока отлежал. Боюсь повернуться набок, рассыплюсь, ведь одни кости остались. А так хоть видимость человеческая в дорогом костюме. Купили, чтобы в гроб положить. В жизни такого не таскал…
Голосу умолк, потом зашелестел задумчиво:
– Зачем пил я, Лёшка, зачем? Вот Любашка взяла с нас пример, а ей только двадцать лет – и пьет. Было бы у них сердце, пошли бы меня искать. А то небось обрадовались, что папка пьяный упёрся. Ведь пьяный очень удобный… мамка Анька где-то храпит. А то бы нашли. Ведь в огороде плутал… Вот и Витёк упокоился. Как сообщить Устинье, уж больно она любила Витька. А может, лучше, что глуха. Да земля уши забила за годы. Меньше страдать будет, – голос утих.
Над землёй, рекой, лесом и вечным покоем бывает чудесная ночь. Берёзы, как кремовые свечи, поднимались над могилами, сторожили сон умерших. Но в этом подземном мире не спали. И земля не была пухом. Здесь жили страдания, они не спят во мгле.
Отец был трезвым, а сбил его пьяный лихач, изломал, как веточку, хрустнула, бедняжка, не собрать, не склеить.
– Папка, я жду тебя. Рано ушел из жизни, чтобы быть со мной. Вы с мамкой заплатили за свою пьяную жизнь страшную плату – жизнью сына и твоею тоже.
Кладбище затаилось в ожидании нового постояльца. Какая кругом тишина, сколько днём солнца, воздуха, света! А у нас внизу, в холодном и тёмном доме, украшенном венками, яркими цветами, страдания не спят, но нет и жизни, как на земле.
