– Хочется знать, как мои живут. Любашка, Оксанка. Девчонкам-то уж за двадцать. Сколько воды утекло… Вот не пил бы, дожил бы до светлых дней моих девчонок…
Голос пропал.
– Да, – подумал я. Тетка Анька закодировалась. Ударилась в чистоту. Все скребет, моет, стирает, как одержимая. Сестры Любашка и Оксана живут в городе. Оксана правильная: не пьет не курит. Любашка другая. Уж все познала.
Кто же рядом со мной лежать будет? При жизни я не задумался над этим. Топтались у могил, и даже на этом месте я лежу. Ездили помянуть, да не столько помянуть, сколько выпить. Молодых, детворы бывает больше, чем пожилых. Подумать только, ведь топтался на месте собственной могилы… Наверно, бабка Ульяна уляжется, уж самая старая из родни, вредная и стонливая. Всё ей не так, всё не нравится. Вечно ворчала, говорила, что я доезжусь, домотаюсь, расшибу башку где-нибудь. Зло брало от таких слов и накаркала ведь, старая ворона. По правде, я виноват сам. Теперь я мёртв, и некому пророчить мне смерть. Мы с ней теперь родные. Я и смерть. Я мёртв.
Да, я мёртв, неподвижен. Хотелось бы ещё поговорить с дядькой Иваном, но глухо и немо было с его стороны…
В одно августовское утро я понял, что кто-то как бы подкапывается ко мне слева. И вдруг голос, как шепоток ветра, глухой, но живой. Вот зашуршал яснее. Что такое, кто говорит? Папка Витя, что с ним?
После разговора с дядькой Иваном я стал мечтать о том, чтоб кто-то близкий был рядом со мной. Но не умирал нет, а тут говорят о папке. Попал в автокатастрофу? Насмерть? Привезли, вот роют могилу…
Да роют могилку. У меня забилось сердце. Но ведь оно умерло, и я вместе с ним, а мне кажется, что забилось радостно и тревожно. Нет, сердце не билось, оно окаменело. Страдание сковало его. И с какой радости ему биться? Ведь погиб мой папка. Чей-то голос опять зашуршал:
– Ну вот, Алешенька, забрал ты папку к себе. Теперь не один будешь лежать. Папка рядом упокоится. Ему ли умирать. Ещё и нет сорока. Все для вас старался. Машину тебе справил красивую. И ссуду взял, чтоб Костику купить машину. Сам подался на Север вкалывать. На твоей машинке, а там и смертушку свою встретил… Голоса перестали шуршать. Было тихо, так тихо, как бывает только в могиле.
– Ну что, ну, скажите что-нибудь… Скажите… Дорогие мои… Родные мои… Странно, при жизни никому не говорил таких слов.
– Ну, прощай, Алёша! Завтра ты уже будешь с папкой… Так-то. Встречай. Вот горе-то какое… Как сердечко твоей мамки выдержит!
Кто-то бросил последнюю лопату земли, и опять все стихло. Августовская ночь, прохладная, чистая, звёздная, опустилась над местом вечного покоя и над всей землёй. Говорят, вечный сон беспробудный. Нет, не верьте в это. Я пробудился, чтобы в моем сердце поселились новые страдания. И оно будет жить, это страдание, и причинять мне, мёртвому, боль. Вы там, на земле, бродите по солнечным полянам, вдыхаете неповторимый запах ягод, купаетесь в реке, ловите губами первый снег, видите сны, любите… Это жизнь, которую мы, пока в ней, мало ценим. Пока я ходил по земле, я не ценил жизнь, не думал, что её можно потерять, потерять здоровье, счастье. Когда меня упаковали в тесный тёмный ящик, опустили в яму, зарыли, холмик украсили яркими венками, я стал думать и страдать. Завтра привезут папку. Как мы с ним встретимся? И как случилась авария? Ведь папка давно уже не пьет и за рулём был, конечно, трезвый.
