Раньше они с мамкой «запивались», как говорят в деревне. Помню и я свою первую рюмку. Все горло обожгла, в глазах засверкало, огонь пошёл по плечам и ногам. И стало без причины весело и легко…
Захотелось испытать это чувство, но я ведь был мёртв. Я умер, да, я умер. Ни рукой, ни ногой я не могу пошевелить. Я мёртв, я мёртв. А тогда, после первого опьянения, мамка молча подала мне утром стаканчик водки. Так запросто, и мне не было стыдно. Голова перестала болеть. Тогда мне было только двенадцать, а Костику, брату, ещё меньше. Голодными мы не оставались, у бабушки Мани всегда было тепло, стояли на столе булочки, молоко. А на выпивку могли и заработать. В деревне найдётся работа всегда. Стали забываться и холодные ночи, некрасивые позы мамки и папки, когда их бесчувственные дела после перепоя валялись на скользком полу, грязь в доме и во дворе. Потом они вдруг перестали пить, вгрызлись в хозяйство. А я все чаще прикладывался к рюмке, хотелось весёлого огня в жилах, шаловливого ветра в лицо, да поцелуев Аленки, что жила в соседнем селе. К ней я мчался тогда в тот роковой вечер и во все горло распевал слова стихотворения. Всего его я не знаю, а вот слова «что там страданье спит в глухой и вечной тишине жизни, но с жизнью жаль расстаться мне…»
Да не пел, а орал, трясясь по ухабам дороги, и не вдумался в смысл этих пророческих слов. Мамке крикнул:
– Мамка, отпусти, это в последний раз!
Папка стоял на крыльце и улыбался, мамка тоже, а ворчливая Уля прошипела: «Куда вы смотрите? На ночь глядя, ведь расшибется… по такой дороге…» Как воду глядела, а мамка сказала:
– Мы тоже были молодые, тоже любили.
Мамка, мамка… Неужели ты не могла запретить мне ехать на ночь. Я был «навеселе», мы же были на покосе, все устали, ну и выпили. Мне шел пятнадцатый год, и я был уже мужиком – в деревне рано взрослеют.
Мой дружок Андрей мчался впереди. Я слышал рёв его мотоцикла. Потом удар. Мой мотоцикл полетел куда-то в сторону, ещё раз ударился и перевернулся. Что-то треснуло во мне, я полетел в бесконечную могильную темноту и безмолвие.
Андрей вернулся, нашел меня, вытащил, сложил мое сломанное тело в коляску мотоцикла и повёз в районную больницу, еще шестьдесят километров мы тряслись по дороге.
Это только в сериалах над больным склоняется целая армия врачей, колдуют, хлопочут, спасают. А в районной больнице этого не дождёшься…
Помню долгие ночи и дни после операции. Одни страдания. После укола я глядел на потолок. На нём играли солнечные зайчики, им было весело, а за окном качались от ветра ветви черемухи, с поляны доносились детские голоса, а я был неподвижен, и мысль так же неподвижно остановилась на недоученных словах: «Я также мог бы жить…»
Аленка приезжала к нам домой несколько раз и два раза в больницу. Мы больше молчали, кажется. Не о чем было говорить. Это только в книгах пишут, что горячая любовь помогает преодолеть болезни. Аленка расцветала с каждым годом, я зачах, как сломанный цветок. Не было такой силы, которая могла бы выпрямить изломанное тело, вернуть ногам жизнь. Аленка перестала ездить. Через три года после аварии она уехала в город. Я к этому времени был для неё окончательно мёртв. Я умер. Умер для любви, для себя, для Аленки.
Но я жил ещё, еще плакал от боли. Мне купили коляску, потом машину. Я чувствую, что родители хотят загладить свою вину, считая, что не недоглядели, недолюбили меня в свое время.
