Земляника для сына по Млечному пути - страница 5

Тут две сестры, растолкав толпу, выскочили во двор.

Валя шла в родное село. Здесь, на двоедансокм кладбище, она всегда собирала землянику. Раздвигая высокую траву, трясущейся рукой снимала душистые ягоды и аккуратно клала в туесок. Какая тишина стоит всегда в краю вечного покоя. Воспринимала ли она красоту берёзовых лесов, медленной реки, огибавшей деревушку. Ласкала ли взглядом гладь туманных озёр, вдыхала ли запах гречишного поля? Вряд ли. Для нее все было привычным. Жизнь прошла в вечных заботах.

Петюню хоронили в яркий солнечный день. Когда стали забивать крышку гроба, то увидели маленький туесок, полный сочной земляники. Он стоял на груди у Петюни, сверху лежал букетик ягод, перевязанный ромашкой. Последний гостинец и привет с прекрасной земли посылала мама своему сыну…

И опять полетели весны, зимы. Теперь в день «получки», так называют пенсию в селе, Вова и Валя идут чинно в магазин. Валя берет водку и пряники, Вова тоже. Каждый платит сам.

– У меня не хватит, займешь тогда? – говорит Валя, Вова кивает в знак согласия. Выйдя из магазина, направляются в разные стороны, каждый к своим друзьям. Валя спешит к Петюниной избе, теперь она пьет там. Вова доволен – не надо тащить жену через всю деревню. Их избы рядом.

К вечеру босая, лохматая, грязная, Валя шлепает, шатаясь, к магазину за очередной бутылкой. Не хватило. Как всегда.

Скоро декабрь. В роковую ночь она откроет колодец. Яркие звезды расцветят темную ледяную воду. Так Витюне легче будет выбраться из черной могилы. И дверь в избу не закроет. И туесок – только с сухой земляникой – поставит на стол. Жарко натопит печь. Так надо. И будет смотреть на звездный Млечный Путь, по которому, она верит, пойдет ее привет и земляника для сына. Это будет напоминание о прекрасной земле, и бесценности человеческой жизни, и о бесконечности материнского горя.

Первым маминым рассказом о тяжелой деревенской жизни стал этот – «Земляника для сына по млечному пути».

«Замудренное название», – подумала я, и с неохотой принялась за чтение. Я быстро вернула маме ее труд со словами: «Читать невозможно! Что ты здесь прославляешь? Какую материнскую любовь? Где ты ее увидела и в ком? В этой женщине, которая вырастила нелюдя? Насильника детей и старух? Мама, что с тобой!»

Я восставала против каждого слова, и мне казалось, мой гнев был справедлив.

Сейчас я понимаю, почему это случилось. Во мне жил страх. Я боялась этого рябого Витька, которому ничего не стоило переломать, изнасиловать и убить. Я и сейчас боюсь его, даже мертвого. Я запомнила его с детских лет, когда гостила в деревне у бабы Азы. Как-то он преградил мне дорогу, когда я шла домой с речки, больно схватил за руку. Это было дико и страшно, потому что уже тогда его молочные глаза были мертвы. Изо рта разило сивухой и луком, он ощерился и смачно харкнул мне под ноги. На мое счастье, кто-то из его дружков свистнул на мосту, и он отвлекся. Я выдернула руку и пустилась бежать, а вслед слышала его рык и мат.

Я боялась его трясущуюся мать, которая тогда по статусу была выше, чем мы. Она считалась местной, «своей», а мы кто? Беженцы, черные, понаехавшие. Нам и шею свернуть недолго, кто пожалеет?

Когда живое существо много боится, страх перерастает в ненависть, а ненависть в гнев, а гнев – в бунт. И в тот день, когда мама протянула эту тетрадь, я уже дошла до стадии бунта.