– Как это? – прошептала Надя, округлив глаза.
– А вот так: выволокут всех подряд – и мужичков, и женщин, и деток – загонят в фургон-душегубку, словно скот, двери запрут и газ внутрь пустят, – Кириковна рвано вздохнула. – А в это время другие солдаты, как ни в чём не бывало из квартир мебель вытаскивают. Евреи-то жить умеют, добро у них дорогое. Только теперь всё немчикам достаётся. Те награбленное в Германию вывозят.
– Вы что же, испугались и всё бросили?
– Не сразу, а когда новые власти предупредили, чтобы советские убирались, пока до них не добрались. Тут уж я пожитки собрала и бежать. Шла, шла, да и думаю, а где пристанище-то найду? Кому я нищая да бездомная нужна? Всё одно – помирать. Так лучше здесь с голоду, чем муки ихние принять. Вот и сижу, Бога молю, чтобы смертушку послал… – по впалым, морщинистым щекам снова потекли струйки.
– Ну уж нет! Я вас здесь не оставлю. Пойдёте с нами, – твердо сказала Елизавета. – Мы тоже беженцы, но ничего, нашли жильё. Там всем места хватит.
Глаза Кириковны на мгновение оживились, но снова потухли.
– Нахлебницей? Приживалкой? Нет, не могу, совесть не позволит. А на работу, кто ж меня возьмёт?
– Об этом не думайте. Вокруг не только изверги, но и Люди остались, – уверенно ответила Елизавета; взяла Кириковну под локоть, помогая подняться. – Будем вместе ходить. Тем более, что на первое время нам работа обеспечена.
Они добрели до дома, где оставили Арину, в густых сумерках. Из открытой форточки доносился рёв.
– Не плачь. Мама скоро придёт, – мягко увещевал женский голос.
– Не-е-т! Не придё-ё-ёт! Она меня бро-о-осила! – истошно надрывался детский.
– Аринушка, доченька! Я здесь, – закричала Елизавета, забарабанив в окно.
Девчушка вспорхнула бабочкой, уткнулась носом в стекло. Позади неё показалась хозяйка дома, молитвенно сложив ладони, словно благодарила Бога. Вскоре она вышла с Ариной на руках.
– Мы уж испугались, не случилось ли худого, – проговорила взволнованно, передавая ребёнка матери и странно поглядывая в сторону Кириковны.
«Что тут объяснять?» – подумала Елизавета; как могла, тепло поблагодарила и повела семейство домой.
Вернувшись, она готова была упасть на кровать и уснуть без ужина. Но теперь надо было кормить не только детей, а ещё и пожилую женщину, за которую добровольно взяла ответственность. Потому первым делом отправилась на кухню.
Когда овощи были готовы, появилась Арина.
– Мама, вкусно пахнет! – воскликнула она, дыша над картошкой. – Толочь будете?
– Нет, Аринушка. Молоко выпили, а воду я в кастрюльку слила, завтра суп сварю.
Дочь закивала и, осторожно заглядывая в лицо, тихо спросила:
– Мама, а бабушка Кириковна тоже с нами кушать будет?
– Сама-то как думаешь? Мы будем есть, а она в рот заглядывать?
– Хорошо, хорошо! Просто мне её жалко. Бабушка старенькая и такая бедненькая. Сидит в уголочке, и слёзки – кап, кап.
У Арины затряслась губа, вот-вот заревёт. «Впору бы свою тоску унять, но остальным не легче. Надо идти успокаивать», – с грустью подумала Елизавета; вручила дочери тарелки, сама подхватила кастрюлю и пошла накрывать.
Кириковна никак не хотела садиться за стол.
– Милая, отломи четвертинку картошины. И того с меня довольно. Я здесь, в уголочке поем. Что деткам-то на меня, такую страшную, смотреть? – причитала чуть слышно.
– Мы теперь одна семья. Не обижайте ни меня, ни детей, – спокойно сказала Елизавета, подставив локоть, чтобы Кириковна оперлась.
