Через год после смерти отца нам перестали платить положенную военную пенсию по потере кормильца, а ещё через десять месяцев мать была вынуждена выставить на продажу дом. Скудные сбережения подошли к концу, правда, она занималась шитьём, но клиентов было немного, и доходы никак не покрывали расходы.
Встречая немногочисленных заинтересовавшихся домом, мать не могла сдержать слёз, чем отпугивала возможных покупателей. Я, в силу малолетства, равнодушная к подсчёту необходимых для нашего выживания средств, тихонько радовалась тому, что переезжать не придётся – крепкий двухэтажный особнячок с пышным, хотя и неухоженным садом мне нравился. И то, что мать не имеет возможности платить за школу, куда восьмилетняя почти неграмотная дочь непременно должна была ходить, - тоже. Правда, единственная оставшаяся с нами служанка, помогавшая по хозяйству, потихоньку учила меня читать, писать и считать.
Уроки чтения и письма мне не нравились – в нашем доме не было детских, понятных для меня книг, а тексты, которые диктовала мне старая гойда Арма, были сплошь из «Летописей о сотворении», написанные тяжёлым устаревшим языком. А вот цифры я с детства любила. Они меня завораживали. Такие надёжные, такие… постоянные и ясные, лишённые какой-либо двусмысленности. Похожие на тайные знаки. С цифрами я любила играть, придумывая задачки для себя же самой. Лепила их из комьев влажной глины на заднем дворе. Просто складывала и вычитала в уме, чтобы успокоиться.
В один прекрасный день очередной покупатель пришёл посмотреть дом, и я привычно спряталась за большим креслом в гостиной. Это был высокий, чуть рыхлый мужчина со строгим, каким-то квадратным лицом, пышными усами и внимательным колючим взглядом. В отличие от прочих «претендентов» он пришёл не один – у его ног стояла довольно крупная поджарая собака с длинными висячими ушами, шелковистой, кремового цвета шерстью и пушистым хвостом. Животных мы с матерью не держали, разве что кур, да и те перемёрли от какой-то птичьей хвори прошлой зимой, и я с детским восторгом уставилась на красавицу из своего укрытия. О чём говорили мужчина и уже привычно всхлипывающая, причитающая что-то мать, я не слышала, уверенная, что всё пойдёт, как обычно: слёзы матери, переходящие в сдавленные рыдания, общая неловкость и скорый уход случайного гостя.
Смирно стоявшая у ног хозяина собака посмотрела на меня умными шоколадными глазами. Я тихонько похлопала по подлокотнику кресла – раз, другой, третий. И животное послушно подошло ближе. Я не испытывала страха, когда влажный нос ткнулся мне в ладонь – только сожаление, что мне нечем угостить зверя. Разве можно бояться собак? Вот людей я побаивалась, да.
- Ну-ка, кто тут у нас? – раздался гулкий бас над головой, и я, потерявшая бдительность, вжалась в пол. Мужчина склонился надо мной, одной рукой он ухватил псицу за ошейник, неприметный в густой шерсти, а другой неожиданно ласковым движением погладил меня по голове.
- Дочка, - отозвалась откуда-то мать. – Пуганая, дикая, как перепёлка, и не подойдёт к людям.
- Перепёлочка, - протянул нараспев мужчина, вроде бы добрый на первый взгляд, но отчего-то его голос вызвал во мне нервную дрожь. – Красивая у тебя дочка, гойда Вария, а годов так через пять какая будет…
«Красивая» я слышала с тех пор часто, даже слишком часто. Для меня это стало не похвалой, а, скорее, укором, даже проклятием.
