Петр Васильевич умышленно баламутил Виктора на очередные сто грамм. Сам же употреблял по минимуму. Ему уже грезился кабинет на четвертом этаже здания управления – чистенький, с новым оборудованием, с видом на производство, с наивысшим начальством по соседству.
Как бы ни сочувствовали Виктору, но с ним надо было что-то делать. Пробовали поговорить, он кивал, соглашался, но все равно поступал по-своему. Выговор за выговором, не уволили, нашли лазейку – сократили до рабочего. Там употреблять можно было даже во время работы. Цех загибался, недавний развал страны давил производство. Начали еще дольше задерживать зарплату. Был уже август, яблоки покраснели и налились.
Решив завязать с алкоголем, Виктор, по совету отца, обратился к вере: зачем-то купил в ветхой церкви поселка иконку. Сильно верующим он не был, но из-за случившегося семейного раскола вдруг уверовал. Даже начал учить «Отче наш…».
Новую иконку поставил рядом с другой, а после отвел для них специальное место в углу на полке, чтобы хоть как-то оживить комнату.
Перекрестился несколько раз. Кровати дочек раздражали – давали ощущение одиночества, пришлось их разобрать и вытащить в сарай.
Уже к осени завод сократил половину состава, в основном стариков и законченных тунеядцев, Виктору повезло – миновало. Но перспектив хороших не намечалось. Петру Васильевичу не повезло больше всех, только его перевели в отдел конструкторов, как попал под это сокращение, не прошло и полгода. Только позже он догадался, что для этого его и брали на свободную вакансию, чтобы сохранить кого потолковее и убрать в нужный момент наименее нужного.
Виктор встретил Петра Васильевича у проходных, он – пузатенький и в серой ветровке – плелся, отдаляясь от завода. С каждым сделанным шагом из него уходила жизнь. Походка становилась шаткой, земля под ногами не ощущалась.
– Петр Васильевич, Петр Васильевич! – догнал его Виктор.
Ответа не получил.
– Как дела, Васильич?
Васильич – так звали его все, Виктор же до этого никогда, только по имени-отчеству.
– Все, – остановился сокращенный, его лицо было бледным, как у покойника. Седые брови застыли в изумлении в тот момент, когда их хозяин услышал печальную новость. Казалось, что такими они останутся уже навсегда.
– Да ладно, – Виктор толкнул Петра Васильевича. – Пошли выпьем, давай, ничего тут такого не случилось. Зато теперь на рыбалку хоть каждый день можешь ходить.
И они выпили. Закусочную наполняли незамысловатая музыка и гомон мужиков, вышедших только что со смены. Гремели стаканы, лилась водка, а располневшая официантка с красивым именем Любовь, обслуживая работяг, которые делали ей различные комплименты, кокетливо улыбалась. После каждого ласкового слова хорошела на глазах.
Когда градус достиг своего пика, а слова в лью-щихся песнях стали совсем неразличимы, Виктор начал:
– А что ты хотел? – за стеклом шли люди к остановке, солнце уходило за сквер. – Ты старый. Пойми ты уже, сейчас старые не нужны. Не дергайся. Куда ты жалобы писать собрался? В про-фсоюз? Пиши, давай, там Семен Николаевич – он сам сидит, как бы не убрали. – Виктор хотел остановиться, понимая, что закапывает человека живьем, но вспомнил его выходки и сказать «стоп» уже не мог. – Все, закончилась твоя работа. С внуками нянчайся… В зоопарк их води, лимонад покупай, – он специально заговорил про семью, точно зная, что у Петра Васильевича ее нет. Он одинок: жена умерла, ребенок после армии уехал в Норильск работать, присылал раз в год открытку на день рождения и все.
