– А девушек было много?
– Весь коридор как грибами усеян. И все застывшие от ожидания, как в параличе каком-то.
– Я, знаешь, что подумал: это ведь ты потом выходила как будто вся изнутри пустая?
– Да, снаружи человек, а внутри от тебя есть только кочерыжка. Все на нашем факультете девочки через это прошли.
2.
– Не известно, как в светлое воинство воинов набирают, где их рекрутируют. Известно, как набирают в темное воинство. В темный стан. Человек идет к этому, скатывается по наклонной и почти сразу, а то, бывает, на испытательном сроке, а уже все равно входит в темный стан. А бывает.
– Что бывает?
– А вот в деревне, где мы храм восстанавливали… там была одна старушка Лида. У нее племянница. Она с ней жила. Аутистка. От нее все отказались. Так Лида ее к себе взяла. Она не говорила ни с кем. Лида мне сказала: «Я для нее ведь держу корову. Она через корову-то и общается с миром. С коровой только и общается».
– Она вообще не разговаривала?
– Нас увидела когда во второй раз, она как-то подошла, смотрела и даже головой кивала. О чем-то своем. Но я не об этом. Я сейчас о том, что Лида ее молиться учила. Она не молилась, а просто тихо с ней стояла перед иконами. А у них вся изба была в иконах, а не просто красный угол, как раньше во всех деревенских домах было. И вот среди бела дня пришел к ним в избу человек и убил их. Обеих их. Из-за икон убил и все иконы унес. А я понимаю, что он их не только за иконы убил. А и вообще за то, что весь дом у них так и переполнен был верой. Они ведь со Христом жили… И вот там народ в храм когда пришел на отпевание – а народ там темный, разный, пьющий, бабы работящие, мужики так себе, да и веруют многие как-то по-своему, наперекосяк – так вот, они стояли на отпевании и все как-то затихли. А храм еще тоже не был до конца восстановлен, изуродован своим прошлым сельского клуба и похож еще на утюг.
И я почувствовала, что народ объединился во Христе перед лицом этих женщин убиенных. Я подумала: их за то и настигла темная смерть, что они крестик носили… А я слышала, Лида как-то говорила племяннице: «Ты крестик-то спрячь.» Ну она не понимала. Та ей сама заправила крестик под одежду. А все по ним видно было – и что они крест носят, и что дома иконы.
* * *
Я бы и не вспомнил про эти два разговора так наскоро, косо, стремительно, если бы тогдашняя моя вторая собеседница – а ведь прошло тем разговорам уже много лет – не сказала мне однажды перед смертью в нашем последнем телефонном разговоре:
– Все бы к своим, к тем, кто крещеные, туда, на небо. А то я все делала аборты и избавлялась от своих светлых детей, от радостных моих ангелов… и не родила ангела, а родила вот кого пришлось.
3.
А мне недавно приснился сон. Мы сидим, нам хорошо, уютно. И это будто бы большая петербургская квартира. Она говорит с нами, сама так опрятно одета и платок на ней пуховый даже, говорит со мной и с моей женой. Что надо читать классиков. Пруста зачем-то обсуждаем, а не Толстого, которого она так любила. Потолки большие. Мы сидим на диване. И вдруг как-то тревожно становится. Тревожно от того, что уже надо уходить. Уходить, уходить – она нам это несколько раз повторяет. Еще повторяет фразы про время и как-то сама себя чувствовать начинает так, будто куда-то торопится. Она говорит несколько раз: «Пора. Времени у меня уже не осталось.» А я думаю: нашей любимой Ольге Андреевне надо уходить, а нам как быть? Здесь всем управляет ее дочь, я это понимаю… «Что бы взять такое на память?» – думаю.
