Это еще напрямую девяностые годы, и я поехал в Лондон. Вот я заказываю эль. Имитирую чистый английский язык в баре на Бэйкер-стрит, а квартиру Шерлока Хомса почему-то не посещаю. Дальше мы едем в Кент, меня сопровождает одна француженка, и я вообще не понимаю, что мне говорит служащий с тележкой передвижных напитков. Моя подруга – это такая типичная занудная француженка, разбирающаяся во всех аспектах бытовой жизни и кулинарии, что не мешает ей, впрочем, гулять от мужа и хорошо знать английский. Она мне сразу говорит, что вагонного торговца мне не понять и, чтобы я не расстраивался, объясняет, что у него этот безумный акцент области Кент.
Кент – это взморье, похожее на Нормандию, здесь отдыхал часто Чарльз Диккенс. Можно посетить его дом, и, кажется, мы это и делаем, приехав в этот городок Higham, неподалеку от Портсмута, где Диккенс во второй половине жизни купил дом, прозванный «Холодным домом». Мы посещаем дом-музей Диккенса, глядящий на взморье, идем по берегу моря.
И чем же я занимаюсь все эти два дня, пока мы находимся в Кенте? Поселившись в номере отеля, под который отведена отдельная большая комната двухэтажного коттеджа, я усаживаю замужнюю подругу в кресло и одним махом читаю ей занудно-подробный рассказ о девушках моего поколения, о тех девушках, которых лишали девственности в шестнадцать лет какие-то стареющие развратники-артисты. О девушках, которые были влюблены в меня, а я в них. О девушках, которые жили в юности непонятной разгульной жизнью. Я перевожу этот рассказ напрямую с русского на французский, в нем очень много нравоучения.
Хотя сам я вздрагиваю все время от того, что говорю о разврате и утаиваю те подробности, которые мне так хотелось представить в момент рассказывания про этих девушек, но которые я себе запрещал подробно представлять, чтобы не смаковать их и которые не записаны…
Я смущался всегда такой непристойной литературы, хотя именно во времена моей юности она стала официально и на плохой бумаге печататься и ходить по рукам на русском языке. А на французском – пожалуйста – доступна была во всех книжных магазинах Франции. А поклонником «Лолиты» я никогда не был. И дело в том, что мне было как-то жалко этих девочек моего поколения, и я как-то не хотел представлять их в ситуации разврата…
Француженка эта в меня влюблена, слушает меня внимательно, хотя в этот момент мечтает о плотских утехах, но сильно скрывает эти свои намерения. Потому что зачем же показывать свои плотские аппетиты, когда я читаю что-то грустное и назидательное. А мне-то что? За окном песчаные взморья, полоска Ла-Манша, который виден с другой стороны. Это середина весны, а мне необходимо развить, размять в пальцах и мысленно, и губами эту тему про девушек моего поколения. Про девушек моего поколения, лишенных чести, достоинства и радости в шестнадцать лет.
Мари говорит: «У нас такое было после тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, но не со всеми». Она ничего не поняла – я рассказывал ей про истерзанную душу своего поколения. И я тогда не думал что это моя душа, что это она была девушкой нашего поколения. И я тогда не думал, что я начинающий писатель.
