Живые цветы - страница 47

И не помню, с какого момента, а как-то бесчувственно-нравственным образом мы решили его больше не мучить. Красиво было бы теперь сказать для потомков: «Это я уговорил ребят, Кирилла и Глеба, значит, не бросаться в его сторону и не обзывать». А, на самом деле, произошло это как-то само собой. И там еще колокольня была чуть-чуть левее, куда мы, разумеется, залезали.

Там много брошенных церквей тогда было по всем деревням. Мы залезали на верхний ярус колокольни, а в колокол звонить боялись, если честно. Сверху смотрели вниз на поля, и опять там повсюду были такие просторы волнистой зелени и редкие крыши домов, что, пожалуйста, можно было, потом читать Есенина и все это представлять. Однако это я тоже вообще-то моим близняшкам не объяснял.

Ни про Есенина, ни про заброшенную колокольню.

И вот чувствую, что начинают, как сказали бы раньше, доходить мои француженки-близняшки. То есть идут они пешком, ни на какую машину мы не садились, сроду там такси никаких не было. Или чтобы вызвать. Идем по полям. Может, собственно, так и шли то ли их предки, то ли соотечественники сто семьдесят с чем-то лет назад, только в обратном направлении, хотя посмотреть надо исторически, попадали ли наполеоновские войска на Владимиро-Суздальскую Русь или нет. Во всяком случае, от Москвы туда, в сторону Смоленской дороги, а по ней дальше к Франции они шли. А мы тут шли в обратном направлении, в сердцевину так сказать, Русской Земли.

Дальше я им показываю слева, что, мол, там на холме погост с церковью. Я не знал, как это по-французски. Я и сам тогда смутно понимал, что такое «погост». Там была брошенная церковь, где гулял ветер, иногда люди нужду справляли, как у нас это бывало в советские времена по брошенным церквям. И везде осколки стенных росписей, я в свое время хранил взятый оттуда осколок фрески. Понятно, что и туда я моих французских гостей на экскурсию вести не собирался. Показывать, так сказать, мерзость запустения. Тем более я понимал, что у нас время все-таки ограничено. А сказать что-то надо.

Я и сказал: «Вот, здесь, значит, кладбище, на холме, а там церковь». Сейчас бы я объяснил, что у нас на погосте в деревнях хоронили, рядом с церковью. Во-первых, у французов, наверное, тоже так принято, но ведь наши близняшки были, я совсем забыл сказать, из коммунистически настроенной семьи, а коммунисты во Франции не верят в Бога как бы по часам: с утра до ночи. Хотя, может, у них и проскакивает какое-то сомнение, но в принципе в этом смысле они даже, мне кажется, сознательней были, чем наши коммунисты. У тех хотя бы бабушки в церковь ходили и втайне их в детстве крестили… Наши коммунисты и верили в Бога и не верили одновременно, и в домовых верили, и в черта, и в чох, и в вороний грай.

И вот я и думал: как мне это все объяснить про покойников, когда сам не очень понимаю. Я тогда повторил: «Вот здесь кладбище». Я смотрю – глаза у них помутнели. Может, от того, что кладбище оно всегда кладбище. И всякая готика на ум приходит. Мертвые с косами стоят… Наверное, у моих близняшек что-то промелькнуло в мыслях, они были усталые и, может, они подумали: у русских тут на кладбище ложатся те, кто дальше не дошли…

И тут я начинаю понимать, смутно, нет, ну правда, начинаю понимать разницу между нами и ими. То есть как обычно понимаешь в юности разницу между народами? Вот они приезжают в школу, у них жвачки с иностранными буквами, они хорошо одеты, вкусно от них пахнет духами всякими. То есть опять же на уровне товаров первой, второй и третьей необходимости у них порядок, а у нас то есть зря в голове торчит какой-то Маркс с производительностью труда и каждому по потребностям. Зря он там торчит. Маркс у нас вроде должен был лучше разложиться по полочкам, а разложился он так, что мы полунищая страна от начала до конца. А у них он разложился так, что они, значит, страна процветающего капитализма.