Живые цветы - страница 50

Я стоял у этого крыльца. Я ожидал эту девушку со средним размером груди. Господи, что я говорю! Для меня не имело тогда никакого значения, какой у женщин размер груди. Просто, когда обсуждаешь с приятелями разных женщин, выясняется, что они на размере груди фиксируются, и ты вроде тоже тогда фиксироваться начинаешь… если ты толком не влюблен и не женат. А тогда… помню эти мягкие очертания под кофтой и под юбкой, которая всегда двухцветная и плотная, – очертания неплохо сложенного, пухловатого ее тела – и я ее ожидал с этими очертаниями и с ее внезапными улыбками, которыми она то прощупывала тебя, то что-то решала.

Вместо нее вышла девочка, да-да, я вспомнил, белобрысая такая, и все время выбивающиеся пряди непослушных мягких волос. Я посмотрел на нее и понял, что, конечно же, я ее знаю. В пионерлагере я взял самолично как-то шефство над четвертым отрядом, ее звали Оля, она почему-то все время ждала меня на крылечке своего корпуса четвертого младшего отряда. Вечерами иногда медсестра рассказывала им сказки. Не та ли это медсестра, которая потом умерла от того, что приютила бездомную кошку, больную лишаем? Может быть. Не знаю.

Во всяком случае вот и сейчас на крыльце я увидел Олю, и она уже была чуть старше, года на два. По сравнению с тем временем в детстве. Я спросил у нее: «А что ты здесь делаешь?» «Я здесь с родителями», – ответила она.

Очень странно, но я ведь не знал, что потом мне приснится этот сон. Но когда она говорила, я почувствовал в ее голосе какое-то желание скрыть правду. Она и смотрела на меня грустными глазами, у нее всегда были грустные глаза, но не до такой же степени грустить, что это она! Я понял, что кто-то из родителей здесь с ней, и у нее неродной отец, а мама скорее всего развелась с отцом. Очевидно, неодолимое чувство чужеродности распространялось у нее и на мать, эту чужеродность в ее жизни поселившую… в виде отчима и в виде нового воздуха жизни.

А вот потом мне приснился сон, и я уже не помню, почему я стоял у этого крыльца, и почему я ожидал эту девушку, которую потом про себя назвал «химик этого лета». Что же она там нахимичила? Никакого отношения к ее полноватому телу все это не имело, да, наверное, не имело, нет, видно, не имело…

Довольно плохо освещенная комната. В комнату заходит человек, быстро сбрасывает с себя верхнюю одежду. Лица мы его не видим, потому что свет падает косо, мы не знаем кто это. Он садится на стул и начинает раскачиваться на нем, как делают обычно это подростки. С одной стороны, он ничем не занят, с другой – он явно прячет какое-то свое беспокойство. Через две минуты в дверь стучат. Заходит женщина в строгом унылом платье, приносит ему на подносе чай и две чашки и уходит. Возможно, что женщина в курсе того, что беспокоит этого человека, возможно, она знает, что он кого-то ждет.

И вдруг внезапно дверь открывается, и вот входит маленькая девочка. Белокурые пряди, они почему-то выбиваются, такие непослушные. Он резко разворачивается в сторону двери, говорит: «Закрой дверь». Судя по всему, девочка прибежала сюда по ошибке, она не должна была быть в этой комнате. Судя по всему, ей даже запрещалось обычно заходить в эту комнату, особенно вечером, когда отчим работает. «Ну что ж, раз ты пришла в такое время, придется тебе многое пояснить!»

Он подходит к ней и властно берет ее за запястье. Сажает ее на маленький колченогий диван в пятнах с какими-то странными крестиками и говорит ей следующее: «Не всегда из человека можно вынуть душу, а только тогда, когда он не готов к этому, и когда он приходит сам, как наивная жертва, тогда это и может произойти. Твоя мать не способна на такие подвиги. Разве она может отдать душу за други своя? Н-да, красивая фраза, практически никто этого не умеет, и женщины не умеют. Но маленькие женщины, вернее, будущие женщины… Отчего бы нет?»