– Мужик-то ладно, допился до белой горячки, вот и спалил, это бывает, особенно в то время… А я видел незадолго до Февральской революции, как сгорел помещичий дом со всем содержимым, – медленно заговорил Булгаков. – Вот что было страшно и совершенно необъяснимо… Говорили, что по неосторожности сторожа… Но уже чувствовалось в округе настроение мужиков, особенно тех, кто пришел с фронта, раненные, обозленные, они уже тогда вышли из подчинения всяким властям, зло косились на богатый помещичий дом с его обитателями, я был знаком с сыновьями помещика, чудесные люди, тихие, умные, один из них служил врачом, как и я, а другой – председателем уездной земской управы. Горел большой помещичий дом, виден пожар был всей округе… Ликовали и радовались только ваши Платоны Каратаевы, ваш народ-богоносец…
Последние фразы Булгакова слышал и только что вошедший Юрий Олеша. Все присутствующие сразу почувствовали, что опоздавший был несколько навеселе, какая уж тут работа, посыпались шутки, остроумные и хлесткие, по адресу собрата по перу. Юрий Олеша отвечал тем же. Посыпались каламбуры по адресу всех присутствующих.
Наконец Юрия Олешу водрузили на стол и потребовали от него мгновенных стихотворных импровизаций на злободневные темы… Эпиграммы на присутствовавших так и сыпались…
– А почему ты Булгакова обходишь?! – крикнул кто-то.
– Давай на Булгакова!
Олеша задумался, потом, пробормотав вроде бы про себя несколько слов, уверенно проговорил:
Булгаков Миша ждет совета…
Скажу, на сей поднявшись трон:
Приятна белая манжета,
Когда ты сам не бел нутром!..
Опытные журналисты сразу почувствовали недоброе и заявили протест против явной провокации, «предательского намека», «скрытого доноса и самого наглого вызова», потребовав от Булгакова ответа тоже в стихах-экспромте… Булгаков растерялся, такого он не ожидал от того, кто клялся не раз ему в любви и дружеских чувствах, а тут явное предательство, хоть и в шуточной форме.
– Так требуете от меня ответа?! Хорошо! В детстве и юности я тоже баловался стихами, попробую…
По части рифмы ты, брат, дока, —
начал Булгаков.
Скажу Олеше-подлецу…
Но путь… но стиль… но роль.
Кто-то возражает против «подлеца», «дикий рев голосов» поддерживает: «Подлецу – долой!»
Булгаков соглашается с публикой: ладно, переделаем… И вновь начал декламировать:
По части рифмы ты, брат, дока, —
Скажу я шутки сей творцу,
Но роль доносчика Видока
Олеше явно не к лицу!..
Все собравшиеся почувствовали себя неловко: эти шутки, эти перепалки до добра не доведут… И быстро стали расходиться.
Вдогонку расходившимся Олеша начал просить извинения у Михаила Афанасьевича:
– Я, кажется, малость загнул?
Но неприятный осадок на душе все же остался…
И. Овчинников от нечего делать сидел за своим столом и записывал эти импровизации, «куски и варианты возникающих стихов, колонки рифм, подсказы и замечания слушателей».
«Живые эти записи валялись у меня в нижнем ящике стола вместе с другими такими же ненужными бумагами, – вспоминал И. Овчинников. – Но случился какой-то переезд. Ящики столов пришлось освобождать. И тут вместо того, чтобы выбросить заметки в мусорную корзину, я выбрал их и наскоро, так сказать, „кодифицировал“, свел, как сумел.
Твердо знаю одно: сама вольная, веселая атмосфера сеансов показана достаточно правдоподобно…» (Воспоминания о Михаиле Булгакове, с. 131–144.)
Рассказанное И. Овчинниковым и свои собственные воспоминания о барской усадьбе Муравишники, где он бывал в 1916–1917 годах, посещение барских усадеб в Архангельском и Кускове – все это как-то слилось в одно стремление написать интересное, захватывающее повествование, чтобы по завязке не развязали все действие, чтобы по первым строкам не догадались о последних, как у О. Генри.
