меня, а я тут комаров давлю.
Тогда медсестра сказала, что родители готовят меня к жизни, поэтому стараются предугадать всё плохое заранее, чтобы со мной
не произошло ничего страшного. И надо слушаться, чтобы потом
не страдать.
Я кивала головой, но мечтала о бабане, чтобы мы с ней пошли
на базар, бабаня купила бы мне арбуз, клубнику, «Мишек
на севере», и чтобы обязательно показать язык как можно длиннее, если мимо будет проходить задира из соседнего двора, тоже
со своей бабушкой. Он еще за косы дергал меня больно, беспощадно.
Прошло лет пять, и мы с этим задирой катались на лыжах
по снегам, топтали его и приминали, вздыбленный дворницкими
лопатами снег. А когда пришла весна, я не заметила, и снова вышла
на лыжах. А Сережа не пришел, но мы встретились в школе. Тогда мы
на природоведении вместе отметили «солнце» в предназначенной
для этого графе.
Детство накладывает на человека свой отпечаток, на всю жизнь, поэтому я так привязана своими мыслями к ощущениям, полученным в детском возрасте. Меня в детстве всегда мучили
отношения между родителями, их вечные споры о том, что «для
ребенка лучше». Сначала было страшно, что если я убегу из дома
от их неразберих, то меня «схватят и украдут цыгане», как мне
сказала бабушка Елизавета Орефьевна, хотя на самом деле это
бабушка хотела меня припугнуть, а ей сказали мои родители, что
пугать волком нельзя. Тогда она стала пугать меня цыганами, но никогда цыгане не крали никаких детей, – у них своих детей
полно, зачем еще им чужие дети?.. Я представляла свою жизнь
в цыганском таборе, шапку для собирания денег с прохожих, цирк
и пляски с медведями и бубнами. Жалко было маму, потом папу, их
обоих вместе, дядю Толю – он же тоже переживал бы, если бы я
убежала из дома. Но я убегала всегда в детстве, и не потому что мне
вовсе хотелось от родных убежать, – меня просто интересовало всё
вокруг больше, чем сухари в батарее, которые сушила бабушка для
птиц, бархатная скатерть бабани, – в миру бабы Ани, матери
мамы, – вопли соседской девочки Оли Смирновой, которые меня
шокировали своей отчетливостью. Через стенку интонации всех
соседских разговоров были колоратурны, и не могли оставаться вне
детского внимания.
Когда я подросла, то меня еще больше стала волновать жизнь
моих родителей, а также исключительно все вопросы их бытия.
От бесед папы с его родителями о справедливости в распределении
денег между ним и его братом, здоровья и нравственности до его
объяснений о происхождении чудовищных звуков за стеной, которые мешали моим занятиям рисованием, кукольным домиком, который я склеивала из спичечных коробок, английским языком, чтением, а потом и музыкой, и просто даже простому человеческому
ночному сну.
Однажды, выйдя из спальни из-за ночных воплей за соседской
стенкой, я попросила вежливо родителей:
– Отрежьте мне, пожалуйста, мои уши. Они мешают мне спать.
– Да ты будешь Ван Гогом, Аленка! – пошутил папа, переглянувшись с мамой.
У моего папы был абсолютный музыкальный слух, у меня —
сначала относительный, потом он еще развился, но я и до того
слышала через стенку всё, абсолютно всё.
Отношения моих родственников к ночным бдениям соседей над
пришествием главы семьи в дом в несоответствующем виде
формировало и мое отношение к ним и жалость к вечно плачущей
Оле Смирновой, так что и я через стенку начинала тихо подвывать
ей, понимая, как нелегко маленьким получить спокойную жизнь для
