фантазий, рисования, развития и игры.
Родителей вспоминают с жалостью, выяснив для себя их
просчеты и поняв, кто и в чём был не прав. Чаще всего виновными
остаются деньги, реже – ты сам. Но и во втором случае ты
примиряешь себя с обстоятельствами, понимая, что ни к чему
ворошить отпылавший огонь, его угли. Искры темного пламени
в тебе не вызовут радости, а боли утрат и разочарований не нужны
как данность, ибо когда данность предполагает ее потребителя, то
становятся бесполезны все возвращения: нет ни возможности
исправления ошибок, ни оценщиков качества воспроизведения
твоей мудрости.
Лучшая в мире звезда – та, что увидена в отыгравшем костре, и возведена до небесного уровня, чтобы не отрывать ее среди углей
юности.
В советском прошлом нашей страны у каждого была
возможность оценить свою надежную свободу со свободой мнимой.
Настоящая свобода пугала своей неотразимостью в зеркале
современности. Правила и догмы составляли значимую часть
действительности. Свободой пугали, обнажая ее неблагополучные
стороны и отбивая желание ее иметь. Так, дети вырастали, имея
перед собой лекало судьбы своих родителей, и всю жизнь
исправляли своей судьбой их недочеты.
Видя перед собой изнанку бедности, многие стремились
к богатству, а наткнувшись на острые шипы финансового
благополучия, либо в корне изменяли свою жизнь, никогда
не возвращаясь в прошлое. Либо мастерски исправляя свои свежие
ошибки, пользовались приобретенным опытом как панацеей от бед, ликвидируя зажированность пространства и оглупление мира вокруг
себя, наглухо закрывающие двери в свет ощущений радости.
В детстве я не понимала всей трагедии жизни моего отца, когда
ему надо было то же, что и мне: письменный стол, уединение
и нормальное питание. А еще дружеское общение с его
интеллигентными друзьями, где папа был центром внимания с его
культурной программой: это были беседы о литературе, театре, культуре, иностранных языках. Мой слух ловил всё интересное: имя
Мейерхольда, Марины Цветаевой, Александра Солженицына, – и это
в 70—х годах прошедшего столетия, когда такого широкого доступа
к книгам не было, и томик Цветаевой однажды попал к нам в дом
из библиотеки ДК ГАЗ под строжайшим секретом и строго
на неделю. Но папе добраться до стихов Марины Цветаевой, всеблагой, можно было только через мое понимание, что читать
книги для взрослых детям нельзя, а этого понимания-то как раз
и не было. Так наперегонки с папой в 11 – 12 лет я прочла, выписывая в отдельную тайную тетрадь особенно понравившиеся
мне стихи Марины Цветаевой, которую боготворила, как мифы
Древней Греции, которые тогда в школьном обучении еще
не присутствовали, и роман «Голова профессора Доуэля», письма
Владимира Леви, романы Стефана Цвейга.
Позднее, когда мои воспоминания детства улеглись и начали
вытесняться новыми ощущениями жизни, я придумала себе
лирическую героиню, девочку-школьницу, ее жизнь, полную тайн, жизнь ее родителей, в некоторых моментах, схожую с жизнью моих
родителей, особенно во фрагментах военного детства. Я написала
однажды на новом листе открытой своей творческой тетради, думая, что все эти писания останутся никем не замеченными и умрут вместе
с пухлыми стопками обычных школьных тетрадей и старых
дневников:
Жизнь моего отца – это растянувшееся харакири.
Дальше нужна была интрига, и она возникла неожиданно.
Родной брат моего отца и его жена были студентами-медиками, и я
