Нашему веку не надоели все философские изыскания, которые не выходят за рамки феноменологического и метафизического к более определенному знанию природы и духа, только потому, что они непостижимы. Конечно, без эпистемологии, без метафизики философия невозможна. Но она не должна останавливаться на них, как бы они ни были необходимы; от эмпиреи абстрактной формы идеи она должна также прийти к понятию конкретного существования идеи* и проявить себя в единстве понятия и тонкой реальности, ибо понятие идеи есть не что иное, как единство понятия и реальности. Средневековая схоластика страдала от чрезмерного недостатка реальности, поздний эмпиризм – от чрезмерного недостатка концептуализации; настало время примирить обе абстракции, а поскольку «настало время, си», мы видим, как философия вновь распадается на односторонность абстрактной онтологии и эмпиризма, теории и практики. То, что тонет, сопротивляясь своему исчезновению, на мгновение кажется победителем, подобно «утопающему», который все еще возвышается над потопом, уже роющим себе могилу в глубине. Поэтому «односторонность» должна быть направлена против философии, которая ее неумолимо уничтожает. Однако относительная необходимость их существования позволяет им предаваться обманчивой самоуверенности в победе перед своим падением.
Абстрактную онтологию мы видим у всех тех, кто хочет отменить непосредственное единство понятия мысли и бытия как содержания логической идеи и восстановить прежнее разделение логики и метафизики, разделение, которое неизменно приводит их к нисхождению логики в психологию и тем самым к чисто субъективной версии логических определений. Все они, таким образом, написали метафизику, а один из них, Бранисс, уже написал логику. Теперь все они смущены своим дальнейшим прогрессом, и меньше всего мы видим, что их онтология приобрела устойчивое влияние в области реальных наук, поскольку они сами, естественно, льстили себе таким влиянием. Все они являются противниками гегелевской системы, потому что не могут уяснить себе отношение субъективной мысли к абсолютным определениям мысли в гегелевской системе, но с внимательным и искренним признанием этого, так как не замечать «великих» достижений Гегеля именно в онтологии для них невозможно.
Абстрактному эмпиризму посчастливилось найти в лице Тренделенбурга весомого представителя. Он соглашается с абстрактной онтологией в разделении понятий мышления и бытия, но отрицает, чего не делает последняя, возможность чистого мышления, то есть мышления, абстрагирующегося от природы и истории, и утверждает созерцание как основание знания. Здесь мышление занимает лишь подчиненное положение. Как бы эвфемистически ни выражались по поводу восприятия, в конечном счете не остается ничего, кроме старого дуализма ощущения и отражения, бытия и мышления, объекта и субъекта, материализма и спиритуализма, и не стоит удивляться, если удобное устранение, а не разрешение дуализма, в котором отчаялась наука, вновь достигается обращением к вере. Вероятно, это весьма знамение времени, что человек, так хорошо знающий Аристотеля, должен был так далеко опуститься, чтобы отрицать νοῦς τῆς νοἠσεως до νοῦς νόησις. Абстрактный эмпиризм занимает против Гегеля позицию отрицания истинности его диалектического метода, которую формально признают онтологи, и обвинения его самого в эмпиризме, в зависимости от взгляда, который он лишь искусственно скрывает. Чистым мышлением она считает то, которое не только выводит бытие в соответствии с его «реальной» множественностью, не беспокоясь о ней через посредничество восприятия, но и производит его.
