Жизнь Гюго - страница 52

Подобно многим стихам членов кружка, которые возвращались к рыцарскому веку патронажа и унаследованных состояний, «Маленький савояр» продавался в благотворительных целях: средство, позволившее поэту оставаться «чистым», одновременно привлекая читателей. Верный своим принципам, Гюго отказывался подлизываться к журналистам, чтобы о нем писали хвалебные рецензии, или, подобно многим своим современникам, писать обзоры собственного творчества.

Участники этого «ностальгического авангарда» собирались в салоне Софи Гэ в благородном Сен-Жерменском предместье. Они пили чай, читали свои сентиментальные стихи, обсуждали, где ставить цезуру, а также вопрос, можно ли употреблять слово mouchoir («носовой платок») вместо tissu («ткань»){222}. Подобно новейшим представителям прециозной литературы, они неумеренно восхваляли друг друга. Гюго называли «ангелом Виктором», «надеждой муз Отечества»; Шатобриан дал ему прозвище «возвышенное дитя» (l’enfant sublime), которое сопровождало Гюго до вполне зрелого возраста{223}.

Эта первая рябь на волне французского романтизма легко была принята Французской академией: прозрачные видения молодых поэтов по-прежнему обладали явной классической анатомией. Они манипулировали крошечным набором фраз и образов, как если бы постоянно переставляли украшения в комнате. Члены клуба, которые встречались в тихом предместье, тогда еще почти деревне, служат подтверждением той точке зрения, что европейский романтизм тесно связан с индустриализацией, так как обе революции (в промышленности и искусстве) произошли во Франции почти на полвека позже, чем в Великобритании и Германии.

Несмотря на утонченную среду, заметно, что некоторые черты характера Гюго уже тогда, что называется, «попадали в тему». Хотя от его бурных од, должно быть, звенели чашки на столе, чуткая жесткость его стиха намекает на натянутую дружбу одинокого ребенка, когда этикет и ритуалы подменяют общие воспоминания и общий условный язык. Когда аббат де Ламеннэ, тогда живший в переулке Фельянтинок, уговаривал Гюго примкнуть к его ультраклерикальному направлению, он получил прекрасный пример того, что собой представляет этот «ангелочек», молодой романтик: «У г-на Виктора Гюго чистейшая и безмятежнейшая душа; более чистой и безмятежной я не встречал в парижской клоаке. Он доверчив и искренен. Впервые он встретил меня в доме, где когда-то жил со своей обожаемой матушкой… Он окрылит католическое движение, которое наши писатели-ханжи часто волочат по улицам и даже по сточным канавам»{224}.

По той же причине бывшая столица империи в ранних стихах Гюго – город соборов и памятников: широкие камни, положенные для перехода через болото, в котором отверженные роялистской мифологии вынашивали свои революционные идеи и обожествляли Бонапарта. Иными словами, Гюго воспел средневековый Париж, населенный персонажами, списанными с его отца.

Тон этого кружка также угадывается в письмах к Адели. Он неоднократно упоминает о собственной девственности («меня защищала не нехватка возможностей, но мысль о тебе»); называет любовь союзом двух душ, изгнанных с небес; поэзию – «олицетворением добродетели» («прекрасная душа и тонкий поэтический дар почти всегда неразделимы»). По его словам, его истинное призвание заключается в «жизни мирной, спокойной и незаметной, если такое возможно»