Жизнь и борьба Белостокского гетто. Записки участника Сопротивления - страница 6

Особенно яркие впечатления оставили первомайские демонстрации. Заводы, учреждения и школы в этот день официально работали, но все передовые люди – рабочие, ремесленники, интеллигенты, учащиеся – выходили на улицы.

Помнится, сторож нашей гимназии Семен, который, как многие его собратья по профессии, докладывал обо всем в полицию, внимательно следил – кто из учителей отпускал учеников с уроков. В демонстрациях участвовали наиболее смелые люди. Риск был немаленький. Полиция и фашиствующие молодчики тоже готовились к Первомаю. Часто вспыхивали стычки, потасовки. Коммунистические или слишком радикальные лозунги и транспаранты полиция изымала, в ход пускались дубинки. Нередкими были избиения и аресты. Приходилось видеть, как полицейские и агенты охранки с балконов и крыш домов улицы Килинского фотографировали участников демонстраций. Когда после войны я участвовал в первомайских демонстрациях в СССР, бросалось в глаза различие между добровольным риском и подвижничеством одних демонстраций и преимущественно казенным характером и заорганизованностью других.

Культурная автономия еврейского населения в Белостоке, как и в других городах довоенной Польши, выражалась не только в функционировании широкой сети школ на родном языке, но также и в наличии библиотек, газет и театров на языке идиш. В расположенном недалеко от Белостока Вильно работал Еврейский научный институт истории культуры[5].

Надо признать, что довоенное польское правительство относилось достаточно терпимо к культурным учреждениям. Но вместе с тем палец о палец не ударило, чтобы остановить еврейские погромы (например, печально известный погром в Пшитыке) и бесчинства «эндеков» («Национально-демократическая партия») и других фашиствующих групп. Более того, нет сомнения, что правящая верхушка – «группа полковников» – потворствовала этим акциям.

Не первый и не последний раз в истории преследования евреев, как и некоторых других национальных меньшинств, подобная политика помогала правительству выпускать пар из кипящего котла социальной и экономической неудовлетворенности трудящихся. Впрочем, главенствующую роль в погромах играли молодчики из имущих классов и люмпен-пролетарии.

В начале 1937 года польские власти закрыли нашу гимназию – как «рассадник» коммунизма и «подрывных» идей. Несколько месяцев мы ждали возобновления занятий, но время шло, а гимназия оставалась закрытой. Тогда родители перевели меня в частную гимназию Гутмана, в которой преподавание велось на польском языке. Она находилась на улице Жвирки и Вигуры, далеко от дома, и отец попытался сначала устроить меня в гимназию Друскина, которая была значительно ближе. Но это была дорогая и элитарная гимназия и отцу дали от ворот поворот: его репутация активного прогрессивного деятеля не устраивала консервативно настроенную дирекцию буржуазно-респектабельной школы.

Я уже около года учился в гимназии Гутмана, когда все-таки открыли нашу ранее закрытую гимназию. Семейный совет обсудил обстановку и решил более благоразумным для меня продолжить учебу в гимназии Гутмана. Честно говоря, я был рад: у меня уже завелись в новой гимназии друзья. Я очень подружился с Яшей Шварцем. Кроме того, у меня началась моя первая юношеская любовь. Роза Сокол, на два года моложе меня, симпатичная брюнетка, надолго покорила мое сердце…

Тем временем брат закончил университет. Устроиться по специальности было практически невозможно. Для этого нужны были деньги, связи и политическая благонадежность. Полиция от времени до времени беспокоила его, следила за ним, и Павел решился переехать в Вильно. Там он стал аспирантом и сотрудником Еврейского научного института и женился на Басе Швайлих, обаятельной девушке-коммунистке, просидевшей до этого несколько лет в виленской тюрьме. Полиция арестовала ее (она тогда была студенткой Виленского университета), застав за печатанием подпольных листовок. Мы познакомились с Басей, полюбили ее, хотя и жалели, что брат расстался со своей первой подругой, Идой Менаховской.