Отец вспоминает, к ним в дом прибежала соседка:
– Степановна! Беги скорей! Там на сходе мужики твоего Ивана хотят убить!
У матери болели ноги и она скомандовала:
– Егорка! Беги туда! Крикни ему, что Мишка прискакал, срочно его зовет!
Старший сын Мишка был уже красный командир, однажды появлялся у них – верхом, на взмыленном коне, в шлеме и в кителе с алыми застежками.
Батя побежал на площадь перед церковью, увидел, что разъяренные мужики окружили Ивана Андреевича плотным кольцом – мог бы и не вырваться.
– Мамка зовет! Там Михаил прискакал!
Мужики расступились. Появление Михаила – это серьезный аргумент.
– Ладно! Опосля договорим! – грозно произнес Иван Андреевич и пошел.
Михаила во всей красе отец видел лишь однажды – и не в этот раз, а раньше: они как раз всей семьей растаптывали саман, глину с навозом, чтобы высушить и нарезать кирпичей, сделать пристройку к сараю: еще один теленок должен был появиться. И тут над этой неприглядной картиной (все по колено в навозе) вдруг воспарил Михаил, красавец на гнедом жеребце… но так и не спешился: сказал что-то подошедшему к нему Ивану Андреевичу и стремительно ускакал. Может быть, даже сказал: «Мы отступаем! Беги!»… Не будем заниматься домыслами и рисовать карту военных действий, которую, я думаю, и тогда никто толком не знал… Вернемся лучше к конкретным картинам. Шла война – но дел-то никто не отменял. Высушили саман, нарезали кирпичей. Слепили пристройку… как можно отменить жизнь?
Гражданская война, несомненно, шла, хотя четко разобраться, где кто, людям, живущим в деревне, было нелегко – даже взрослым, не то что детям. Сделаем только один неизбежный вывод: раз Красная Армия была и скакали командиры, то, очевидно, была и Белая?
Ребята поначалу относились к войне как к игре, как к интересному продолжению их детских игр. Сидели в боковом узком проулке, а вдоль главной улицы бил пулемет. Чей? Может, кто-то и знал, но дети не знали. Слышали красивый свист пуль, потом на спор перебегали улицу. Считалось, что пули воду не пробивают – и как только начиналась стрельба, все бежали в реку… Терса – теплая и красивая, я тоже купался в ней, хотя значительно позже.
Еще они ловили пули – вспоминает отец, – когда те, уже на излете, но еще очень горячие, трепыхались в пыли, – и накрывали их ладошкою, как птенцов.
Никакой явственной победы «белых» или «красных» отец не помнит – проносились в пыли отряды и исчезали – захват села их не интересовал. Но стрельбы было много. Пришлось привыкать.
Завтракали, обедали и ужинали во дворе (климат жаркий, степной) – под огромной старой развесистой грушей (я ее видел, застал!) – многие уже засохшие ее ветки были отпилены, торчали сучками. И на них вешали всяческую домашнюю утварь, груша вся была обвешана ими как елка: кувшинами, железными кружками, серпами, шапками. Отец вспоминает, что с детства каждое утро любовался этой красотой. И с наслаждением вешал и снимал с отполированного уже годами сучка маленькую, свою любимую, кружечку. Одно лето, вспоминает отец, трапезы эти протекали под непрестанный свист пуль и снарядов, пролетающих чуть выше головы. По примеру хозяина, Ивана Андреича, было принято никак не реагировать на эти мелодичные трели – и действительно: шарахаться от каждой пули, кидаться наземь – толком и не поешь.
Раз и навсегда была принята одна версия – стреляют вовсе не по ним (что толку-то?) – бьют по отряду, засевшему за рекой, в монастыре – вот по ним и палят! А мы-то с какого боку тут? Разве что совсем дурацкая пуля залетит. Но уж рассчитывать свою жизнь «под дурака» – это совсем несолидно, гораздо достойней не обращать внимания. Отец говорит, что не помнит (да и тогда-то не знал), какой отряд («белый» или «красный») засел в монастыре (говорилось просто: отряд).
