–– Сын ты, брат ты наш неуёмный! Во всех-то окрестностях, да что, по всей нашей пространной области не бывало этакой долговечной и прилежной облагороженности!
Как никогда, то есть, ощутил, сколь мамина нежность загадочна…
…Тёмного ночного детского пространства тишина… одиночество моё космическое под тёплым одеялом… присутствие её, по теплу и дыханию, рядом… мой гневный призыв помочиться… прыжок её босой тут же на пол за горшком…
–– Пись-пись-пись…
И объятия её: когда она, чуть выдвинув нижнюю челюсть, сладко душит меня, – единственные в жизни…
Войти в мысль – словно в лесу: встать в таком месте, в такой точке, чтоб все мои чувства за всё моё время сделались бы видны одновременно.
Обморок тот мой – был от страха при вхождении.
–– И я в покое вошедшего.
Да, был в непокое ожидания, а теперь пребываю в непокое писания.
Роман – будет!
-– Эй вы, психопаты! – баском своим вразумляющим тянет Катя из-за учебника.
Баба Шура и Настя невольно на минуту умолкают.
Они всё возле швейной машинки капризной – послушной, как считается в доме, только бабе Шуре.
Настя, научаясь ей, своенравно спешит строчить.
Она ведь – старшая: и дочка, и внучка, и сестра, да и в школе, все знают, круглая отличница.
Катя, чтоб не делать уроки, уныло крутит авторучку – и не уймется, покуда не сломает.
–– Насрать!
Тут уж ей – настоящая причина не решать задачи.
–– Наська, дай мне твою авторучку.
Та солидно молчит.
–– Дай!
–– Полай!
Настин голос всегда скандально-хлёсткий.
Но вот мама в прихожей – пришла с работы:
–– Наследили! Утром вымыла! Хоть бы мне умереть!
–– Содо-ом! Содо-ом! – как-то непонятно-грамотно укоряет, чуть войдя, тётя Тоня.
Она всё или на работе или у каких-то подруг.
Я, младшеклассник, – словно невидимый – молча и осторожно передвигаюсь по комнатам…
Неожиданно, будто упало что-то, все впериваются в меня.
–– Смотрите за ним! – кричит испуганно баба Шура. – Унесёт иголку, у меня больше нету таких!
И я, с жаром на лице, ощущаю себя, меня, всем им вместе – противостоящим.
Настя с Катей – они, как я слышал, какие-то "погодки", но мир между ними, замечаю, бывает лишь в те минуты… когда они обе разом смотрят на меня…
А ждут команды мамы:
–– В угол!
Чтоб обеим вцепиться в меня:
–– Молчать, пока зубы торчат!
Насте её возраст покоя не даёт:
–– Катька, ну-ко поди сюда!
–– Бегу и падаю!
Я – я что-то молча рисую в моём альбоме, который потом от всех прячу. Прячу, как ощущаю, – себя, меня… Или лажу молча из растерянного конструктора. Лажу – себя, меня..
Слушая, между тем, и понимая каждый звук в нашем доме.
И самый важный и грозный звук – молчание моей мамы.
Слышное и всем.
Что-то решающей.
И что-то уже обо всех и за всех решившей.
Когда я вспомнил – через много лет! – о Миге Капли, всегдашняя строгость мой мамы кажется мне таинственной, непростой…
Ведь, о чем-то думая и что-то чувствуя – она, она склонялась – тогда! тогда! – над моей колыбелью.
(Заглядывала в деревянную, с высокими перилами, кроватку, о которую я, спустя годы и годы, споткнулся на чердаке нашего дома.)
Как стал ходить – родню всю мою я знал как единую семью – а именно вот какую: мама, бабушка, тётя, сестра старшая, сестра младшая. А я – как бы чуть в сторонке, самый маленький, да ещё и мальчик…
И вот: почтение моё – ко всем старшим и ко всем, навсегда, тётям…
И – чуть осознавать начал себя, меня: я – самостоятелен!.. так как вокруг – мир тётенек…
Дяденек всяких я лишь потом стал осваивать, да попросту – видеть, – как в этот мир лишь входящих, допустимых…
