– Так, о чем же ты думаешь?
– Я? – растерянно переспросил Валевский, будто не понял вопроса. – Видишь ли, я думаю о том, как грустно, что этот дивный сад лишился своей мощной глубины и величавой простоты, взамен получив непритязательный гипс и изобилие деревянных реек. Он уже никогда не будет таким, каким был. Понимаешь, о чем я?
– Ну и что? К примеру, я не хочу оставаться такой, как была, – сказала Лара. – Пока я тебя не встретила, я сама не знала, какая я. Оказывается, я не холодная и равнодушная, каковой себя считала.
– Лара, послушай меня, этот сад… – как школьник запнулся Валевский. – Знаешь, золотце, просто я вспомнил слова Бродского о Венеции. Так вот, Бродский говорил, что лучшую память о себе наш век заслужил за то, что не тронул Венецию, оставил этот город в покое, и что идея превращения Венеции в музей так же нелепа, как и стремление реанимировать ее, влив свежей крови. Во-первых, говорил все тот же Бродский, то, что у них считается свежей кровью, в итоге всегда оказывается обычной старой мочой, а во-вторых, этот город сам по себе – произведение искусства и не годится в музеи. Его нужно оберегать от вандалов, в числе которых можем оказаться и мы. А Летнему саду, видишь ли, золотце, повезло значительно меньше, чем Венеции, в него таки влили ту самую «свежую кровь».
Из всего сказанного Валевским, восприятие Ларисы уловило лишь одно притягательное слово – Венеция, остальные ее мало интересовали и поэтому она их не расслышала.
– А я, к своему стыду, ни разу не была в Венеции.
– Тогда я тебе завидую.
– Почему?
– Я всегда завидую тем людям, которым предстоит впервые увидеть Венецию.
– А я ее увижу?
– Обещаю. Это будет моим подарком.
– Спасибо, любимый, но ты и так уже сделал мне чудесный подарок, – небрежно прервала его Лара, – и он обворожительно пахнет.
– Подарок?
– Да, ты подарил мне запах счастья.
«Ну вот, – грустно подумал осоловевший от этих слов Валевский, глядя на свежевыкрашенную стену Кофейного домика, с проступающими на ней темными пятнами сырости, – ну вот тебе и на, как мы все по-разному смотрим на мир: один замечает то, на что другой не обратит внимания, а другой не видит ничего из того, что замечает первый. Вот вам и разница в восприятии, в мировоззрении, да и в чем хотите». На мгновение его охватила внутренняя паника, которая тут же сменилась какой-то спокойной обреченностью, если не сказать безразличием.
Сегодня солнце как-то особенно не торопилось покидать этот день и этот сад, оно искрилось на непокрытой шее Лары и подсвечивало ее лицо так, что на нем заметно проступили все морщинки. От нежности у Валевского перехватило дыхание, и он залпом осушил свой бокал, чтобы как можно скорее отогнать досаду на самого себя. Но бокал оказался малоэффективным. «Почему же мы до сих пор не вместе?» – спросил себя Валевский, и тут же сделал все тот же неутешительный вывод: «Какой же я все-таки трус. Я трус, я боюсь сделать выбор. Выбор – это приговор, пусть и не окончательный, но приговор. А я не хочу делать выбор, потому что, каждый раз выбирая, человек рискует сделать неправильный выбор. И что тогда? Тогда можно сильно об этом пожалеть. А если не выбирать, притихнуть, затаиться? Не выбирать – это тоже выбор. Однако… какой же я все-таки трус и лицемер». Лара не заметила его внезапного беспокойства, и она, увы, не услышала предупреждающий шепот безысходности, так низко пролетевшей над самым ее ухом. Наслаждаясь перспективой совместного беспредельного блаженства, Лара пила вино маленькими глоточками, пребывая во хмелю каких-то своих сентиментальных иллюзий. Полузакрыв глаза, она брала тонкими пальчиками крохотные кусочки сыра с тарелки и отправляла их в рот, словно птичка клевала. Она была счастлива.
