И встал, подбоченившись.
– Хозяина звал, – буркнул Павел, с удивлением рассматривая незнакомого старика. – Мне бы переночевать. До утра перекантоваться, а с автобусом уеду.
Старик задумчиво осмотрел его. Приподнял кепку и почесал лысину. Пошкрябал щеку, а потом махнул рукой.
– Ну ладно, проходи, гостем будешь, – сказал он и толкнул калитку. – Всё веселее будет. Ну, заходи! Не боись, собака не укусит. Завел скотинку, думал, охранницей будет. Ага, только и делает, что жрет и дрыхнет все дни напролет, а ночами брешет. Цыц, Чернявка! На место, говорю!
Он прикрикнул на черную вертлявую собаку, грозно нахмурился, а сам склонился и ласково потрепал её по загривку. Было видно, что любит свою скотинку. Погладил её и задвигал ногами-ходулями к крыльцу.
Павел двинулся вслед. Наклонившись, он прошел под навесом, на веранде скинул обувь и чуть ли не заохал от удовольствия, пошевелив пальцами. Весь день в тесной обуви. Устали ноги.
Мельком огляделся. В полумраке вешалка на стене. Даже не вешалка, а три здоровенных гвоздя вбиты в стену, а над ними полка, с которой свешивалась тряпка и виднелась потертая шапка. Лавка вдоль окна. На ней два ведра и скомканная марля.
В дальнем конце приоткрытая дверь, за которой видна занавеска и незаправленная старая кровать. Павел не стал рассматривать, что было на веранде, а заторопился за старичком. Прошел в заднюю избу, где раскорячилась большая печь, а напротив возле окна стоял стол, подле него шкаф-пенал и в углу притулились кочерга с ухватом. Пахло едой, хлебом и табаком.
– Ну, проходи в горницу, мил-человек, – старик откинул занавеску. – Вот приходится закрывать, чтобы мухи не налетели. Прям ужас, сколько в этом лете развелось их! Того и гляди, живьем сожрут. Откуда взялись, не понимаю.
И закачал головой.
Оставив сумку возле порога, Павел прошел в горницу. С голубого крашеного потолка свисала лампа под желтым выцветшим абажуром. В углу икона, а под ней стол, на котором виднелась стопка газет, две-три книги, старый радиоприемник, а под стол задвинуты табуретки. Около двери продавленный диван, в другом углу платяной шкаф, а за печкой-голландкой за занавеской кровать…
– Что застыл столбом? – подтолкнул в спину старик. – Вон, присаживайся на диван. В ногах правды нет. Сейчас радио включу. Скоро концерт будут передавать. Всё веселее будет. Как зовут тебя, мил-человек? С чем пожаловал в наши края?
Он повернулся к постояльцу, продолжая крутить настройки.
– Пал Ваныч Горлов, – присел на край дивана Павел. – А ваше имя?
– Иваныч значит, – закивал старик. – А я Ефим Петрович Фадеев, но все в деревне называют дядькой Ефимом или Петровичем, а кто за спиной «жердиной или оглоблей» кличет, но я не серчаю. Привык.
Он вроде засмеялся, а в то же время на лице хмурая морщинистая маска.
Павел тоже хмыкнул. И правда – жердина. И опять захыкал.
– А что тебя занесло в наши края? – с любопытством посмотрел дядька Ефим. – Мы к вниманию не привыкшие. В основном тут старичьё живёт, а молодых по пальцам одной руки пересчитаешь. Работы нет, так мотаются в райцентр или в соседнюю Козулиху. Затемно уезжают и в темноте возвращаются, – и опять сказал: – Так что ж тебя занесло к нам, аль какая нужда приключилась, а?
– Я родом отсюда, – пожал плечами Павел, нахмурившись, посмотрел на дядьку Ефима. – Сам в город подался после школы и до сих пор там живу, а родители отсюда родом. К ним ездил, пока они к младшему не перебрались.
