Читать онлайн Борис Колесов, Дмитрий Игнатов - Журнал «Парус» №84, 2020 г.

***

Удочери меня, мой ясный свет.

Как небо – землю и как месяц – звезды.

Возьми туда, куда другим не след.

Вдохни в себя, как ты вдыхаешь воздух.

В течение, в мелодию, в тоску

своей реки тайком возьми… послушай,

как я читаю бережно строку,

которая твою читает душу.

Возьми в ладоней теплое кольцо,

как яблоко последнее из сада,

где снегопад забил мое лицо —

там, где душа, лица уже не надо, —

где яблони распяты на снегу

и умер сад, заброшен и завьюжен…

Возьми туда, куда я не могу,

в ту невозможность взять – возьми…

И глубже.

***

Птица, не умирай…

За тебя ль не молилась?

Здесь, конечно, не рай,

но Господняя милость

и зерно от щедрот

вездесущего неба.

Что еще просит рот,

кроме песен и хлеба?

Птица, не умирай!

В смерть не верю – хоть тресни!

Даже если за край,

в неизбежное если…

Тут, понятно, не юг

и луч солнечный редок.

Что еще хочет дух,

кроме ветра и веток,

что сплетаются в сеть —

против птичьей природы…

Неизбывное – петь,

если певчей породы.

ДУДКИ

Есть дудки разные.

Одни —

дыханием живут,

и ноты путают они,

и чисто не поют

в чужих руках,

как соловей

стал в клетке б доживать,

о ветке думая своей…

Другим —

на все плевать.

За неумолчный звон монет —

талант,

как пес,

издох —

продать готовы белый свет

и верят:

с ними – Бог.

НИЧЕЙ

Выше небушка не вырасти

ни на суше, ни в воде.

Нет на свете большей сирости,

чем свивать гнездо нигде.

Прописался глупый скворушка

в раззолоченном раю.

Как живется, серо перышко,

у могилы на краю?

Горизонт забит скворечнями

в той заморской стороне,

двухэтажными, нездешними

да пустыми – в глубине…

А у нас снежинки мечутся,

как рыбешки…

Но зато

минареты в полумесяцах

в том краю, где ты никто,

богородицы по улицам

да спасители…

не те?..

А у нас – Один…

сутулится,

воскресает на кресте…

А в окне – всполох рябиновый —

рай оседлых снегирей…

А в твоем – горчит чужбиною,

ночь – темнее, день – серей,

оттого и бродишь за морем…

А у нас – белым-бело,

на просвет – все то же самое,

с небом дружится крыло,

только к прозе мы привычные:

горы – снега, ведра – щей —

хорошо до неприличия!..

Чей ты, скворушка ничей?

***

По ангелу – тебе, и мне, и всем.

Как будто божьих тварей миллионы

и лучшее из редкостных поэм

запрятано в их шепоты и звоны…

Ты несозвучен. Ты – не ко двору.

Ты – диссонанс в мажоре и в миноре…

Тогда хотя бы по крылу, перу,

по голосу, что в ангеловом хоре

срывается до бездновых высот,

где места нет ни свету, ни блаженству…

И если вдрызг, фатально не везет,

тогда хотя б по шелесту…

по жесту…

***

Выстоять – как трава —

в море пламени, в мире пепла,

вынянчить те слова,

что растут, чтоб душа не слепла,

вышептать те пути —

неизменные – что наружу,

выдышать то «прости»,

без которого вдох не нужен.

К ОФЕЛИИ

Душа моя, Офелия, молчи,

как если бы молчали колокольни.

Едва ли звук тревожней и безвольней

отыщется в немеющей ночи,

чем шепот приглушенный твой. Плети

венки из трав дурманящих и сизых.

И если бы тебя позвали снизу,

безумным не внимай. В твоей горсти

зажата нить трагедий, кривд и правд.

Кисть разомкни, плывущая над миром…

По-прежнему все серо здесь и сиро.

Остывшая, пустынная квартира,

где я плету венок из слов и трав

той, для которой нелюбовь – отрава…

ПОДЗАБОРНОЕ

Ветошка, лоскутье подзаборное,

черепок я, осколок стекла.

Легшей в землю попкорном – не зернами,

не взойти. Потому не смогла.

По плевку, по бычку да по камешку

на помойке расту и расту.

И росточком не вышла пока еще:

не видна я тебе за версту.

Все косишься на звезды блестящие,

что на нитках висят в Новый год.

Подзаборное все – настоящее —

терпеливо и верно растет.

НЕИСТРЕБИМОСТЬ

Неистребимо – в дереве – качать

упрямой и веселой головою,

а в пугале – на дереве торчать

и пялиться в пространство мировое,

в калитке – без хозяина скрипеть

от боли и до боли в перепонках.

А в женщине неистребимость – петь,

укачивая на руках ребенка.

***

Отойди, судьба, не трожь чужого,

пусть оно и на душу легло,

ни чужой строки не трожь, ни слова,

ни чужого призрачного Рима,

ни чужого над трубою дыма,

даже если дым и был тобой,

не была для дыма ты трубой,

даже если мысль невыносима,

всё равно – упрямо – мимо, мимо —

только в своего гнезда тепло…

Будет небо – будет и крыло.

НИЩЕТА

На нищету мою пошли цветок.

Пусть будет незатейлив, одинок

и в пестрой стайке родственных цветов

пропасть в глухом забвенье не готов.

С неведомого краешка земли

мне ласточку на нищету пошли.

И будет в мире песня, будет кров,

и мир не так пустынен и суров.

Пошли хоть неба синий лоскуток,

коль не послал ни птицу, ни цветок.

Коль ты – не тот. И я, видать, не та…

Пришлась бы только впору нищета.

***

С тобой говорили о разных вещах:

об истинном, ложном в искусстве,

о сочности мяса говяжьего в щах,

о пошлом и низменном чувстве,

о том, что твой папа любил рисовать

(хорошим бы стал маринистом),

о том, что на свете есть стол и кровать,

где должно быть честным и чистым,

о том, что картины стоят у стены

(все занятость – надо повесить!),

о том, что давно жить мы вместе должны…

Но нужно домой: скоро десять.

ОДИССЕЮ

Так пел ее голос, летящий в купол…

Александр Блок

Ты будешь жить на берегу

Бискайского залива.

Толпятся волны, на бегу

бормочут торопливо.

Ты будешь жить один как перст,

без языка и правил,

с тоскою тех забытых мест,

что навсегда оставил.

Но, одинокого любя,

не дремлет Божье око,

и будет в сердце у тебя

совсем не одиноко,

и будут муку навевать

о родине далекой:

и голос петь, и очи звать

печальной Пенелопы.

ЯЩЕРКА

лист последний облетает

значит осени конец

и во рту как будто тает

кисло-сладкий леденец

лишних слов не говорила

яблок – сад

и небо – звезд

и туманы всё варила

осень-ящерку за хвост

не тяни

погибнет ночью

у ближайшего куста

потому что больно очень

жить на свете без хвоста

***

Держи меня, соломинка, держи меня.

Из песни

соломинка соломинка соло…

весло мое веселое крыло

везучее везущее былье

все сущее во мне и все мое

и стоит ли былинка горевать

суденышко мое моя кровать

а если в море ветром унесло

то ветреное выдалось число

послушай небо ангелов приют

венки сонетов ангелы плетут

поэтово святое ремесло

поэтому соломинка светло

На смерть Влада Пенькова (1969–2020)

…Всегда замираешь от прихода таких вестей – у нас ведь расширенная «ситуация контакта», и контакта не поверхностного, а глубокого, «сердечного», затрагивающего самые тонкие душевные струны.

Так сформировался достаточно большой круг людей, которые идут бок о бок с тобой, которых считаешь «своими» и за которых болит душа как за самых близких.

Чуткий к слову и к миру поэт Влад Пеньков принадлежал к этому кругу – не по длительности совместного с «Парусом» пути, не по личным знакомствам, но по отчётливости и своеобычности художественного дара – как будто нездешнего, взлетающего к горним далёким мирам и с той высоты приносящего свою, запечатленную в оболочку поэтического слова весть.

Последние стихи Влада Пенькова показались совсем необычными – как будто перешёл он куда-то, в мир «зримых слов» (пользуюсь словом писателя Николая Смирнова) ещё до завершения своего земного пути.

И мы будем перечитывать эти удивительные стихи, помнить о таланте Влада и о том, что у Бога мёртвых нет.

Родным и близким Влада Пенькова – самые искренние соболезнования.

Редакция журнала «Парус»

ТРИСТАН И ИЗОЛЬДА

Не обретение – паденье

в ужасный мрак и в тёмный луч.

Моё пере- и пре-вращенье,

прошу тебя, меня не мучь,

не становись обычным светом,

простою плотью, кровью, но

излейся на меня на этом,

потустороннее вино.

Я потерял себя, ты – тоже.

Ты – тёмный жар, ты – свет ночей,

созвездье родинок на коже,

ты гибели моей ручей.

– И ты такой же. Ты потеря.

Я потеряла мир в тебе.

Бормочет истины тетеря,

глухая к нашенской судьбе.

Я быть и жить я перестала.

Ты тоже – смерть, ты тоже час,

когда на свете не застала

тупица-жизнь обоих нас.

Я жить не смею. Так хрупка я.

Ты видишь, милый, милый мой,

я для всего теперь такая —

луна обратной стороной.

...................................................

И мчался маленький кораблик.

Изольда и Тристан – и всё.

Вселенной крохотуля-зяблик

таких ни разу не спасёт.

ВЕСЬ ЭТОТ ДЖАЗ

К. Ер-ву

Так эта улочка нелепа,

полуживёт-полугниёт.

Какое дело ей до Шеппа?

Какое Шеппу до неё?

Подъезды, лавки, магазины,

и камень мокрый и нагой.

Вчера сказала тётя Зина,

чтоб я к ней больше ни ногой.

Клялась вчерашним перманентом,

что нет любви, пощады нет

и что не склеится «Моментом»

разбитый на осколки свет.

И я иду куда-то мимо,

и Шепп играет в небесах,

и грустно мне невыразимо,

ах и увы, увы и ах.

Гуляю долгими часами,

стужусь на холоде-ветру,

и – дядя с длинными усами —

потом как маленький умру.

Но есть должок пред этим светом —

осенним, нежным навсегда —

связать его навеки с Шеппом,

хотя б на долгие года.

Года молчаний. Мы любили.

Мы падали, как жёлтый лист.

Скрипят-фырчат автомобили,

в одном из них – саксофонист.

ЛЁТЧИКИ

Чен Киму

Поздно думать о белиберде.

В сердце пустота, покой и жалость.

А поедем-ка в Улан-Удэ.

Там эстрада старая осталась?

Помнишь, как лежалось нам на ней?

Как сияли звёзды, пилось, пелось.

Как тогда нам было всё видней,

и – особо то, чего хотелось.

Бороздили спутники в ночи

всё пространство космоса над нами.

Я прошу тебя – ты помолчи,

потому что надо не словами

говорить об этом, mon ami.

Просто звёзды низко пролетают,

и двоих, считавшихся людьми,

не зовут, а сразу забирают.

И летим в их стае мы, летим,

видим город, парки и эстраду,

видим крыш сверкающий хитин,

всё, что надо видеть звездопаду.

Видим вечность, взятую вот так,

взятую за хвостик и за жабры.

И не нужен вечности пустяк,

вроде наших посторонних жалоб.

Мы с тобой счастливые вполне,

мы пилоты вечности и мига,

на фруктово-ягодном вине

в космос улетающего МИГа.

ВАЛЬС ДЛЯ ЖАННЫ

Во Франции зима. Волков голодных стаи

уходят в снег по горло на охоте.

Когда отрядик лучников оттает,

достанет серым человечьей плоти.

Стоят и там и тут пустые храмы,

в них только ветра стылые напевы,

К озябшим тонким пальцам Божьей Мамы

в одном из них приникли губы девы.

Смотрю на оловянные фигурки,

мне – дважды семь. Я плачу. Я рыдаю.

Бургундские проклятые придурки

ещё узнают, что она – Святая.

А в Таллине, как всадники по снегу,

вороны по сугробам жутко скачут.

Потом взлетают с быстрого разбегу

и, Боже мой, со мною вместе плачут.

Как розы чёрные летят они, роняя

то боевые кличи, то рыданья.

И гасят свет, но ничего не зная,

смутившиеся сланцевые зданья.

ZELDA

1

Наташе

Как ты будешь одна ночевать?

Ночью холодно, страшно и сыро.

Двор, вообще-то, плохая кровать

посреди неуютного мира.

Затрепещут от ветра меха

и завоют на звёзды собаки.

Как ты спишь, балерина-ольха,

в этой летней прохладе во мраке.

Не смогу я накинуть пальто

на дрожащие хрупкие плечи,

чтоб тебя оградить от Ничто,

что назвать мне по имени нечем.

Смотрит старый философ с высот

Ничего, головою качая,

и древесный сведённый твой рот

задохнулся, ему отвечая

тихим шёпотом – танец придёт,

только утро окрасит раствором

этот синий безжалостный лёд

с философским его разговором.

2

Звёздочка, девочка, море,

берег Лазурный. А там —

в синем сиянии – горе

будет целующим ртам.

Здесь – вечеринки и танцы,

песенки, джазовый фон.

Юные американцы

юных невинных времён,

гладкие ножки, и рожки

чёртика из-за кулис.