Пушица облетает, и одна пушинка села на лицо, зацепилась за висок, другая – под глазом – и разбудили. Вот она и смотрит на пушицу вопросительно, непонимающе, но занята внутренним. Там в ней всё видит еще, хочет ответить, понять, почему все вокруг чего-то ждет, и она чего-то с надеждой ждет, что оно придёт, отверзнется: где-то здесь уже рядом. Она забыла, к кому в своем коротком сне и зачем бежала она навстречу… Да и не вспомнить ей такое. А просто в этот краткий случайный сон, просвеченный солнцем, привиделась ей «вся жизнь, как один день», как сама она любила приговаривать.
Лицо и шею приятно пообдуло ветерком. Пора уже и идти, такое впервые с ней, что она не дошла до деревни, как ходила почти полвека, а села передохнуть… Пушинка опять задела, защекотала под глазом, и она смахнула её и поняла, что всеми мыслями этими грезит еще в тяжелом дневном полусне, и вот теперь проснулась уже окончательно. И с осмягшим от неудобной позы телом, в резиновых душных сапожках тяжело пошла к дороге. Дом, где живёт она, на краю деревни, на свороте шоссейки к мосту через Юхоть – на Рыбинск.
По этой самой дороге весь тот долгий летний день, весь день они всё шли и шли… Всё шли и шли они от волжской переправы деревней, по шоссейке, мощенной булыжником, еще одетые кое-как, во все своё, домашнее, кто доедал кусок на ходу, кто запевает, кто зажурился. Бабы смотрят, жалеют: «Молодняк на фронт гонят… Вот уж матери-то по вам наплачутся!» А к колодцу из избы выскочила старуха растревоженная и, всё хлопая себя ладошами по коленям черного подола, наговаривала: «Пейте, милые! Пейте прямо из ведра!» И весь день метался по дороге прах от беспокойного ветерка, и плутал по обочине пух одуванчиков. А они всё шли и шли, и где-то высоко-высоко, невидимый в зените, точил, сверлил небо жаворонок.
