Крупные очаги радиоактивного заражения окрестили Пустошами, всего их появилось пять по миру. И правительства, враждующие вчера, сегодня уже подписывали пакт о совместном контроле за такими очагами. Это, конечно, были огромные площади. Макс оказался посреди Пустоши, простиравшейся от Хабаровска до самого Урала. Непосредственно взрывы разрушили лишь четырнадцать городов, остальную территорию накрыло радиационным облаком. Его как-то контролировали, не давали идти дальше, на «живые» земли, – Макс в этом не разбирался.
Через неделю после того, как долбануло, восстановилось телевещание. Там обыкновенные люди в пиджаках демонстрировали обычную жизнь и рассказывали про мирные соглашения, про совместные действия. Кто-то без зазрения совести признавался, сколько заработал на произошедшем. Кто-то доказывал, что это принесло пользу. И не важно стало, кто ударил первым. И не важно стало, кто чьи интересы защищал.
Макс отыскал закуток между двумя разрушенными зданиями – там он после войны обустроил импровизированное кладбище. Там земля хорошо шла. И было-то всего три могилы.
На одной стояла деревянная табличка из горелого обломка с надписью «Лим Чэнь». Дата смерти – через месяц после бомбардировки.
Накатило что-то на Макса, нахлынуло – стащил он с головы защитный шлем, сел на каменный обломок возле могилы и затянулся – очень уж курить захотел. Да, Лим тогда совсем раскис, после взрыва. На родину хотел. Макс не такой был – очень быстро принялся строить, чинить, латать, создавать рай на земле вокруг сына, и весь рай-то – просто как прежде, ничего больше. Как прежде, солнце за окном, как прежде, люди во дворе, хоть и на голограмме. Живучесть. Непробиваемая и тупая живучесть Макса, проявившаяся в детстве, заставила его работать и цепляться за осколки старого мира.
– Лучевую болезнь захотел?
Макс обернулся.
– А… ты уж и сюда дополз, падла, – сказал он беззлобно.
– Надень шлем.
– Да. Курить захотел, Лёш. Просто курить.
– Дело привычки. Макс, а ты как, вообще, по ночам хорошо спишь?
– Не жалуюсь.
– С Лимом… зря ты, Макс.
– Ну-ну, сейчас буду перед навозной кучей оправдываться. – Макс надел шлем. – Извини. Просто этот япошка сраный плохо сделал свою часть работы.
– Сделал, как мог. Ничто не вечно, ты знаешь. И, Макс… я тебе все пять лет, что мы с Лимом работали, говорил одно и то же. Китаец он. Ки-та-ец, Макс.
– Да разница какая? Мертвый он, вот в чем суть.
Раковая форма жизни уползла. Макс посидел еще немного на обломке, выдохнул тяжело и больно и на негнущихся ногах подошел к другой могилке. Это мама его. Для Тёмки – бабушка, которая уехала домой. А может, и вправду домой – кто знает. Но Макс, конечно, в загробную жизнь не очень верил. В нее мало верится посреди Пустоши. Еще меньше верится в людей. А в себя… в себя вовсе не верится. Ты-то всегда знаешь, какая ты гниль. Никто не знает, можешь прикидываться заботливым отцом и добропорядочным строителем. Но сам ты всегда знаешь.
И к третьей могиле подошел Макс, и разревелся. Там даже настоящее надгробие вкопано было. И было на нем неумело и неаккуратно высечено «Варя моя».
Варя
Макс шел обратно через пустынный пепельный полигон. От химзащиты он вспотел, но снимать ее на улице больше не планировал. Вообще не стоит поддаваться минутным приступам отчаяния, думал он. Рядом ползло то, что называло себя Лёхой, и со всех сторон к нему тянулись серые жилы, вспахивая землю.
